— Нет, лучше я, — позволил себе вмешаться в разговор Аука, — вы и мой Ансиано имеете…

— Кончаем обсуждение! — прервал его Хаммер. — Будет так, как я сказал. Поверь, у меня есть для этого веские основания.

Он освободил руки ученого и его слуги от связывавших их ремней. И не выбросил их, а спрятал в свою сумку, чтобы абипоны случайно не нашли эти прямые улики побега.

Он был убежден, что враги теперь двинутся, никуда не сворачивая, прямо к Высохшему озеру, и решил идти туда же, но, разумеется, параллельным курсом. Доктор Моргенштерн, Фриц и инка сели в седла и тронули поводья, а они с Ансиано шли рядом, меряя землю широкими, упругими шагами.

Вскоре взошла луна, стало немного светлее, и тут старый Ансиано заметил, что Отца-Ягуара, похоже, гнетет какая-то тяжелая мысль: он как-то весь сгорбился, что было ему вообще-то несвойственно, выражение его лица было отрешенно-задумчивым. Минуты шли за минутами, но он не произносил ни единого слова, лишь иногда грустно вздыхал, и еще был слышен время от времени скрежет его зубов, видно, мучила его какая-то тяжелая мысль, бередила его ярость… Наконец Ансиано решился нарушить гнетущее молчание. Прямодушный старик за всю свою жизнь так и не научился пользоваться всякими там приемами косвенных расспросов, а кроме того, был всегда чист в своих помыслах, что, как он думал, не давало возможности окружающим заподозрить его в неделикатности. Поэтому он задал свой вопрос в лоб:

— Вас что-то гнетет, не хотите ли поделиться тем, что у вас на сердце, со мной?

— Да, ты должен тоже знать это, — задумчиво произнес Отец-Ягуар, — завтра, я думаю, не только ты один, все увидят его подлинное лицо, лицо негодяя, которого я безуспешно искал много лет.

— Если бы вы сказали мне, что ищете его, я бы уже давным-давно доставил его к вам.

— Но у меня до сих пор не было никаких доказательств того, что гамбусино и тот, кого я разыскиваю, — одно и то же лицо.

— Но теперь-то они наконец появились?

— Да. Я узнал. И прежде чем увидел, узнал по голосу. Я вообще-то лучше запомнил почему-то его голос, а не облик. Я услышал этот голос, когда мы освобождали моих соотечественников, но тогда кругом был лес, его эхо, что ни говори, искажает все-таки звуковую окраску голоса. Но я постарался получше запомнить этот голос. А теперь, когда я его вновь услышал и увидел лицо негодяя…

— Он ваш враг?

— Не просто враг, а злейший враг, и я у него тоже в таком же ранге среди всех прочих врагов хожу, уверен в этом. Надеюсь, уже завтра я смогу с ним поквитаться.

— Кровь за кровь?

— Да. Он убил моего брата на севере. Мне пока не хочется рассказывать, как именно это случилось, но с тех пор я и хожу седой. В Южную Америку я попал потому, что преследовал его. Потом узнал, что его родина — Аргентина, я пересек эту страну вдоль и поперек, но до сих пор все мои поиски были напрасны. И вот наконец нашел негодяя.

— Вы берете на себя этого, а я должен посчитаться с другим, — прищурившись, сказал старик.

— С кем?

— С эспадой. Мне надо задать ему один вопрос: откуда у него скальп, который он показывал лейтенанту Берано? Посмотрим, что он на него ответит… Значит, сеньор, вы думаете, что завтра они оба будут у нас в руках?

— Уверен в этом. А сейчас оставь меня, пожалуйста, Ансиано. Мне надо побыть одному.

Костры в лагере погасли, сон сморил и индейцев, и белых. Лишь возле лошадей взад-вперед прохаживался часовой. Но бодрствовал в лагере не только он один, не спали также гамбусино Бенито Пахаро, эспада Антонио Перильо и капитан Пелехо. Надо заметить, что между капитаном, с одной стороны, и гамбусино с эспадой — с другой сложились особые отношения, в чем-то очень похожие на отношения лейтенанта Берано с Отцом-Ягуаром. Как и лейтенант Берано, капитан считал себя во всем, что касается ведения военных действий, естественно, опытнее каких-то штафирок, но те отнюдь не собирались признавать его приоритет в этой области и уж тем более никогда не позволили бы ему командовать ими. Это капитан понимал хорошо, но знал он также и то, что вести какие бы то ни было баталии в Гран-Чако — далеко не то же самое, что организовать разбойничий налет на противника. Но попробуй убеди в чем-нибудь этих самодовольных мужланов, если они и слушать не желают профессионала, дескать, сами с усами, не первый год с ружьем имеем дело. Споры не прекращались, но они, как правило, ничем не кончались, и у капитана все накапливалась и накапливалась обида и злость на своих компаньонов. Еще его страшно раздражало то, что абипоны прислушивались к указаниям гамбусино с гораздо большим вниманием, чем к его собственным. Чем больше капитан вникал в суть этих указаний, тем чаще его охватывала тревога: он ясно видел, что эти самозваные военачальники не могли оценивать верно истинное положение дел, но, что было по-настоящему опасно, и вовсе не желали ни во что толком вникнуть и разобраться, упиваясь сиюминутной властью над покорными им до поры до времени индейцами. Капитан стал держаться отчужденно, но гамбусино и Пелехо, заметив это, отплатили ему той же монетой и начали, в свою очередь, с подозрением относиться к нему. Они демонстративно игнорировали его мнение во время их военных советов, о чем-то договаривались втайне от него, и очень часто замолкали при его появлении, несмотря на то, что до этого момента вели между собой весьма оживленную беседу. Постоянные напряженные отношения со спутниками наконец надоели капитану, и он решил откровенно объясниться с недавними единомышленниками, ставшими вдруг едва ли не противниками.

В день, о котором мы только что рассказали, он встретил солдат, прибывших к Пальмовому озеру, возглавил их отряд и привел его к тому самому болоту, где немцы искали кости древних животных. Навстречу ему вышли гамбусино и эспада и последний менторским тоном произнес:

— Сеньор капитан, завтра вы должны показать себя в составе отряда, который отправится к деревне камба и атакует ее. Вам предоставляется право дать инструкции на этот счет.

— Мне — дать инструкции?! — переспросил слегка ошарашенный Пелехо. — Но подобные инструкции, по-военному говоря, приказы, имеет право отдавать лишь тот, кого солдаты признают своим командиром! Иначе это всего лишь благие пожелания, то есть пустой звук.

— То есть вы хотите сказать, что я в данном случае должен передать вам свои полномочия командира, так, что ли? — вскипел гамбусино.

— Да, вы поняли меня верно, сеньор, именно это я и хотел сказать. Иначе нарушается принцип единоначалия.

— Значит, кто же, по-вашему, должен отдавать приказы нашим воинам?

— Разумеется, я, поскольку среди вас я — единственный, кто носит воинское звание, к тому же, смею заметить, довольно высокое.

— Я давно знаю, что это ваше заветное желание. Завтра нам предстоит серьезное сражение, и вы можете проявить себя при подготовке к нему. Но я прошу, сначала внимательно ознакомьтесь с этим вот документом.

Вынув из сумки небольшую металлическую капсулу, он достал оттуда свернутую трубкой бумагу, развернул ее и отдал капитану. Тот стал читать ее при свете костра.

— Ну, так кто же из нас здесь командует? — торжествующе спросил гамбусино, когда капитан поднял глаза от бумаги.

— Вы… Я должен подчиняться вам…

— То-то же! И не вы один, но и все, кто непосредственно подчиняется вам. Раз вы признали мои права, я позволю себе употребить свой авторитет на то, что на время отстраню вас от ваших обязанностей. Итак, вы сопровождаете нас и дальше, не проявляя никакой инициативы, и, как только я отдам новый приказ, вы должны подчиниться ему без каких бы то ни было возражений.

— Сеньор! — возмутился на этот раз капитан. — Кто дал вам право разговаривать со мной в таком тоне?

— Я не обязан в этом отчитываться перед вами. Вы должны подчиняться мне беспрекословно, и этим все сказано. Если вы не примете это условие, то за последствия я не отвечаю. Мы находимся на тропе войны.