Тем временем Халеф вернул Стойко деньги, отнятые у разбойников. Стойко подтвердил, что это его деньги. Потом малыш снял кольчугу и отстегнул саблю, чтобы вернуть ее вместе с кинжалом. Стойко медлил, не решаясь их брать. Через несколько мгновений он обратился ко мне:

— Эфенди, у меня есть просьба к тебе и надеюсь, что ты исполнишь ее.

— Если это возможно, то рад буду помочь.

— Ее легко исполнить. Вы спасли меня. Я знаю, что без вас я непременно погиб бы. Мое сердце полно благодарности к вам, и я хочу это доказать. Хаджи сейчас вернул мне оружие, которое в нашей семье издавна передается по наследству. Тот, кому оно назначалось, теперь мертв; само оружие будет постоянно напоминать мне об убийстве, поэтому я хочу передать его тебе в знак благодарности. К сожалению, кольчуга тебе слишком мала, зато для хаджи она впору, так что позволь мне подарить ему…

Хаджи перебил его восторженным воплем. Стойко продолжал:

— А вот саблю и кинжал получишь ты, чтобы, глядя на них, вспоминал меня.

Глаза Халефа напряженно всматривались в меня. От моего ответа зависело, получит ли он богатый подарок или же нет.

К его радости, я сказал:

— Что касается кольчуги, то я не могу ни возразить, ни согласиться. Она должна достаться Халефу, и от него одного зависит, примет ли он этот ценный дар или же нет.

— Сейчас же, сейчас же! — крикнул Халеф, мигом облачаясь опять в кольчугу. — Как изумится Ханне, цветок среди прелестных жен, как обрадуется она, когда я предстану пред ней в сверкании серебра! Когда она узрит меня, то скажет, что к ней явился герой из сказаний Шехерезады или знаменитый полководец Салах-ад-дин[1241]. Мне позавидуют самые отважные воины племени; юные жены и дщери будут мной восхищаться, а матроны воспоют хвалы моей храбрости, едва увидят меня. Враги же при моем появлении побегут в страхе и ужасе, ибо по сверкающей кольчуге узнают меня — непобедимого хаджи Халефа Омара бен хаджи Абула Аббаса ибн Хаджи Давуда эль-Госсара!

У Халефа, несмотря на его богатый опыт и бурные приключения, была воистину душа ребенка. С каким бы удивительным пафосом он ни говорил, никто не рисковал над ним смеяться. Стойко отвечал ему скорее вежливо и почтительно:

— Меня очень радует, что тебе нравится кольчуга. Пусть та, которую ты именуешь прелестной женой, признает, сколь многим я обязан тебе! Надеюсь, эфенди тоже не станет пренебрегать моим подарком?

— О пренебрежении не может быть речи, — ответил я. — Я не могу принять этот дар лишь потому, что он слишком ценный. Тебе нельзя раздавать сокровища, которые свято хранили твои предки.

Его лицо помрачнело. Я понимал, что, отвергая подарок штиптара, я наношу ему чуть ли не смертельное оскорбление, но надеялся, что Стойко все же составляет исключение и не станет гневаться. Однако теперь его голос звучал резко:

— Эфенди, ты знаешь, что делает штиптар, когда отвергают его подарок?

— Мне не доводилось этого узнать.

— Хорошо, тогда я скажу тебе. Он мстит за это оскорбление, или, если был чем-то обязан человеку, оскорбившему его, и потому не может отомстить ему, уничтожает подарок, которым пренебрегли. Ни в коем случае он не возьмет его назад. Конечно, было бы величайшей неблагодарностью, если бы я рассердился на тебя, ведь ты спас мне жизнь и хорошо ко мне относишься. Поэтому мой гнев обратится на предметы, что не понравились тебе. Они будут уничтожены.

Он вытащил саблю из ножен и принялся гнуть клинок, так что тот готов был уже лопнуть. Я взял Стойко за руку, стремясь ему помешать, и воскликнул;

— Послушай, что за чертовщина! Не станешь же ты всерьез ломать этот несравненный клинок! Ты только грозишь!

— Я не грожу. Я даю тебе слово, что разломаю саблю на куски, если ты не пообещаешь мне сейчас принять ее в дар.

Он отдернул руку и снова стал энергично гнуть саблю. Я видел, что он говорит всерьез, и поэтому вмешался:

— Остановись! Я возьму ее!

— А кинжал?

— Тоже.

— Хорошо. Бери его! Да принесет тебе это оружие удачу в беде и победу в бою! Теперь же надо отправиться в путь, прежде чем подручные Жута узнают, что случилось.

— Если ты думаешь, что они не знают этого, то ошибаешься. Ругова — маленькое местечко, поэтому люди тотчас узнают обо всем, что случилось, даже если это их не касается. Так что, они как следует подготовились к встрече. Развяжите Жуту ноги, чтобы он мог идти. Пусть Оско и Омар возьмут его с двух сторон и сразу же пристрелят любого, кто рискнет прийти ему на помощь.

Ноги были развязаны. Жут не шевелился.

— Встань! — приказал Халеф.

Арестованный сделал вид, что не слышит. Но когда хаджи угостил его хлестким ударом плетки, тот мигом вскочил, свирепо поглядел на малыша и воскликнул:

— Собака, храбрись, пока у меня руки связаны! Если бы не это, я бы мигом тебя отмолотил. Но дело пока не кончено. Вы все скоро поймете, что значит оскорблять Жу… я хотел сказать — Кара-Нирвана!

— Говори всегда слово «Жут», — ответил я, подбивая его к признанию. — Мы все знаем, что ты главарь разбойников. Ты науськиваешь своих собак на людей, а сам всегда остаешься в стороне. Углежог загоняет людей в сети, раскинутые тобой, а ты заманиваешь их в ловушку хитростью и коварством. Еще можно восхищаться разбойником, нападающим на людей смело и открыто, но ты трус, коего должно лишь презирать. У тебя нет ни капли мужества. Ты боишься даже признаться, кто ты. Тьфу, позор на тебя! Да не набросится на тебя с лаем собака, ибо и это слишком большая честь для тебя!

С этими словами я плюнул в него. Это произвело нужный эффект. Он свирепо проревел:

— Молчи! Если ты решил убедиться, трус я или же нет, то развяжи меня и сразись со мной! Тогда ты поймешь, что ты червь рядом со мной!

— Да, на словах ты храбр, но не на деле. Увидев нас в шахте, ты разве не пустился наутек?

— Вас было намного больше.

— Я в одиночку справился с твоими сообщниками, хотя их тоже было намного больше. А разве ты не бежал от меня, когда я — совсем один — сцепился с тобой в лодке? В этом твое мужество? А когда мы выбрались на берег, ты разве был связан по рукам и ногам? Разве ты показал мне, что я червь рядом с тобой? Нет, это я уложил тебя, как мальчишку. Так что, не говори о мужестве! Все твои сообщники — оба аладжи, миридит, Манах эль-Барша, Баруд эль-Амасат, старый Мубарек — открыто заявляли, что они — мои враги, что они — разбойники и убийцы; ты один скрываешь это. Ты можешь угрожать, и ничего более. У тебя сердце зайца, который убегает, завидев свору собак. Ты — Аджеми, перс из Нирвана. Я знаю это место, ведь я там бывал. Жители Нирвана едят мясо жаб и, нажравшись до отвала, кормят вшей. Когда кто-то из них приезжает в другой персидский город, местный люд кричит: «Tufu Nirwanost! Nirwanan dschabandaranend; ora bazad!» («Тьфу, он из Нирвана! Нирванцы — трусы; плюйте в него!»). Именно так будут говорить и о тебе, если ты не признаешься, кто ты. Твои кишки дрожат от страха, а колени трясутся от слабости. Ты боишься, что слово гнева сметет тебя!

Еще никто не бросал ему в лицо подобных оскорблений. Он и впрямь дрожал, но не от страха, а от гнева. Он прыгнул в мою сторону, толкнул меня ногой и ответил на том же персидском диалекте, на котором заговорил я:

— Gur, dzabaz, bisaman, dihdschet efza, gatar biz, gar riz! Смейся, негодяй, мошенник, глупец! Ты испускаешь вонь и сеешь чесотку! Никто не станет с тобой говорить. Твои речи безумны, а твои слова лживы. Ты называешь меня трусом? Хорошо, я покажу, что тебя не боюсь.

И, обращаясь к остальным, он продолжал по-турецки:

— Не считайте меня трусом. Я скажу вам, что я и есть Жут. Да, я запер этих троих в шахте, чтобы отобрать у них деньги, а потом убить их. Но горе тому и трижды горе тому, кто отважится дотронуться хоть до одного моего волоска! У меня сотни помощников, и они ужасно отомстят за все, что со мной случится. Сперва месть падет на эту собаку из Германистана: он будет издыхать от чесотки и возблагодарит того, кто ударом дубинки избавит его от этих мук. Идите сюда и развяжите мне руки! Я вас щедро награжу, а потом…