— Чтобы провести в твоем доме обыск.

— А что, мне нельзя было при этом присутствовать?

— Ты бы оказал сопротивление.

— Вот как, значит, ты считаешься со мною, даже опасаешься, — приятно слышать! А ты не подумал, что и остальные бы мои спутники оказали сопротивление?

— Ты был самым опасным, со всеми остальными мы бы справились в два счета.

— Ошибаешься, мутеселлим. Я самый добрый по сравнению с ними. Мой хаджи Халеф Омар — герой, а хаджи Линдсей-бей прямо-таки чудовище во гневе, ну а третий, которого ты еще не видел, страшнее их обоих. Ты бы не ушел от них живым! Сколько времени, по-твоему, провел бы я в этой тюрьме?

— До тех пор, пока я тебя не освободил бы.

— Серьезно? Взгляни на это оружие и мешочек с пулями. Я бы без особого труда прострелил петли дверей и через две минуты был бы уже на свободе. И уже при первом выстреле сюда поспешили бы мои люди, узнав по выстрелам, что я в беде, и желая мне помочь.

— Они не вошли бы.

— Ключом к запертой двери может быть и оружейная пуля. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Я указал на маленькое оконце, сквозь которое можно было бы наслаждаться голубым небом; теперь же там вырисовывалась фигура с оружием в руках, одетая в черно-красную клетку; кто-то внимательно наблюдал за тюрьмой!

— Тебе знаком этот человек?

— Хаджи Линдсей-бей!

— Точно. Он стоит на крыше и ждет условного знака. Мутеселлим, ты на волосок от смерти. Что ты имеешь против меня?

— Ты освободил араба?

— Кто это сказал?

— У меня есть свидетели.

— И ты меня осмелишься посадить в тюрьму меня, эфенди и бея, человека, стоящего выше тебя по рангу, человека, у которого есть бу-джерульди самого падишаха? Человека, доказывавшего тебе уже много раз, что он обладает силой и мужеством защитить себя, что он никого не боится?

— Да, ты никого не боишься, и именно поэтому я хотел посадить тебя сюда, пока я не обыщу твою квартиру.

— Ты можешь ее обыскать и в моем присутствии.

— Нет, господин, я не буду делать этого. Для этого я уже послал своих людей.

Вот как, значит, получается, я испугал коменданта, и он все хочет сделать руками солдат.

— Я тебе позволю сделать даже это! Но при одном условии: чтобы никто ничего не заметил. Твои люди могут перерыть все там, заглядывать во все уголки — я не против. Вот видишь, мутеселлим, тебе вовсе не нужно было запрятывать меня в тюрьму.

— Этого я не знал.

— Твоей грубейшей ошибкой было то, что ты подумал, будто я слепой котенок и меня можно без проблем посадить в тюрьму. Не делай этого еще раз, я говорю тебе: ты был на волосок от смерти.

— Но, эмир, если мы обнаружим у тебя в доме беглеца, то мне все-таки придется приказать схватить и тебя.

— Тогда я не буду сопротивляться.

— И еще, я не могу сейчас отпустить тебя домой.

— Почему?

— Я должен быть уверенным, что ты не прикажешь своим спутникам перепрятать беглеца.

— Хорошо. Но тогда мои спутники не допустят обыска моей квартиры. Напротив, они подстрелят каждого, кто только приблизится к моему жилищу.

— Ну, тогда напиши им записку, чтобы они разрешили нам это сделать.

— Пожалуйста. Селим-ага может тотчас же отнести записку домой.

— Нет, только не он.

— Почему?

— Не исключено, что он обо всем знает и предупредит.

— О, ага тебе так предан и верен, что не проронит ни словечка о заключенных, ничего и никому не скажет, не правда ли, Селим-ага?

— Господин, — сказал он своему начальнику, — клянусь тебе, что ничегошеньки не знаю, а также уверяю, что эфенди не несет никакой вины за происшедшее.

— В последнем тебе не нужно клясться, то, что ты сказал раньше, радует мою душу, успокаивая ее. Эмир, пошли ко мне, и мы обсудим кое-какие дела. Я устрою очную ставку, я представлю тебя двум обвинителям.

— Теперь и я этого хочу.

— Одного ты можешь прямо сейчас услышать.

— Кто он?

— Арнаут, который из-за тебя попал в тюрьму.

— А! Тот самый!

— Да. Я сегодня с утра еще раз обыскал все камеры и поспрашивал, не заметили они сегодня ночью чего-нибудь подозрительного. Я зашел и к нему и услышал такое, что может тебе весьма повредить.

— Он жаждет мести! Не лучше было бы послать одного из стражников ко мне на квартиру? Если я напишу письмо, может вкрасться какая-нибудь ошибка, а то еще мои спутники подумают, что его написал не я…

— Стражнику они тем более не будут доверять.

— Лучше сделаем так: пусть этот человек приведет с собою моего слугу, который удостоверится, что я сам дал разрешение обыскать мою квартиру.

— Ты поговоришь с ним в моем присутствии?

— Да.

— Тогда его сейчас приведут.

Он подозвал к себе арнаута и отдал соответствующий приказ. Селиму-аге пришлось еще открывать темницу, где сидел бывший хавас англичанина.

— Встать! — повелел ему мутеселлим. — И точно, без лжи, отвечай! Ты еще продолжаешь настаивать на сказанном тобою сегодня?

— Да.

— Повтори.

— Человек, которого ты назвал хаджи Линдсеем-беем, — инглис. Он нашел меня и одного толмача из Мосула, и вот этому толмачу он рассказал, что ищет человека, который в свою очередь разыскивает одного заключенного и намеревается его освободить.

Значит, мистер англичанин все-таки проговорился.

— Он назвал этого человека? — спросил я арнаута.

— Нет.

— Сообщил ли он толмачу имя человека, которого намереваются освободить?

— Нет.

— И место, где находится заключенный, тоже нет?

— Нет.

— Мутеселлим, может ли этот человек сказать еще что-нибудь?

— Это все.

— Нет, это далеко не все. Селим-ага, уведи этого человека. О, мутеселлим, ты на самом деле такой великий дипломат, что я в Стамбуле не премину сообщить о твоих заслугах! Тогда там постараются дать тебе надлежащее, по уму и сообразительности, место. Может, даже назначат вице-королем Багдада. А теперь слушай. Хаджи Линдсей-бей хочет найти какого-то человека. Он говорил про меня? Этот человек, по словам арнаута, хочет освободить одного заключенного. Он что, говорил, что это именно твой заключенный? И еще. Станет ли англичанин отправляться в путь из своего далекого города, до которого не меньше ста дней езды на верблюде, на поиски какого-то араба? Ведь до этого он вообще ни одного не видел.

— Но ты же друг Амада эль-Гандура.

— Говорю тебе, я не видел его никогда прежде, пока мы не зашли в твою тюрьму! Хаджи Линдсей-бей не знает турецкого, и арабского тоже, а его толмач мог не очень хорошо изъясняться по-английски. Кто знает, что услышал этот мужчина и как понял. Может быть, хаджи рассказывал ему какую-нибудь сказку.

— Но он же не говорит!

— Тогда ему еще можно было говорить. Он еще не давал обета.

— Тогда пошли. Я тебе покажу еще одного свидетеля.

В дверь постучали, и арнаут впустил Халефа, которому я сообщил, что не имею ничего против обыска в доме, и добавил:

— Я докажу мутеселлиму, что я его друг. Пусть люди осмотрят весь-весь дом, пусть не останется ни одного места, которого они бы не видели. Ну, иди теперь!

— А ты?

— Я к мутеселлиму.

— Скоро придешь?

— Еще не знаю.

— За один час можно много сделать, много о чем поговорить. Если ты за это время не вернешься, мы придем сами за тобой.

Халеф ушел, и у коменданта появились нотки сомнения. Мой маленький, мужественный Халеф показался ему опасным и внушительным. В приемной его селамлыка томились слуги и чиновники. Комендант подозвал знаком одного из них, и он вошел к нам. Мы уселись, но мне, однако, не дали трубки.

— Вот тебе этот человек! — указал мутеселлим на вошедшего чиновника.

— Кто это?

— Он тебя видел.

— Где?

— На улице возле тюрьмы. Ибрахим, расскажи ему все.

Чиновник между тем уже понял, что я еще не арестован, и, бросив на меня недоверчивый взгляд, рассказал:

— Я шел от дворца, господин. Уже было темно, когда я открывал свою дверь. Только хотел ее закрыть за собой, как послышались торопливые шаги; я пригляделся и увидел двоих очень быстро идущих мужчин: один тащил за собою другого, с трудом хватающего воздух от усталости. За углом они исчезли, и я тут же услышал, как вскрикнул ворон.