— Служанку? Небось молодую и симпатичную, э-э?

— Это зависит от мужчин, Мерсина.

Она уперла руки в бедра, что на Востоке имеет то же значение, что и на Западе, и глубоко вздохнула.

— От этих мужчин? Я все здесь решаю! Я приказываю! Здесь только я госпожа! Я здесь определяю, что будет и что не будет. И я приказываю тебе гнать прочь этих мужчин. Ты слышишь, Селим-ага? Прочь, и немедленно!

— Но это ведь совсем не мужчины, моя единственная Мерсина!

Мерсина, что по-арабски означает «миртовое дерево», снова протерла глаза и внимательно на нас посмотрела. Я же был несколько удивлен таким заявлением аги. Кем же, собственно, мы были, как не мужчинами?

— Нет, — повторил он, — это не мужчины, это эфенди, большие эфенди, они находятся под защитой падишаха.

— Какое мне дело до твоего падишаха! Здесь я падишахиня, султанша Валиде, и что я скажу, то и будет!

— Да послушай же! Они дадут очень хороший бакшиш.

Слово «бакшиш» на Востоке обладает чудесным действием. В данном случае это слово стало для нас спасительным. Мирта опустила руки, мягко улыбнулась, правда, улыбка эта немедленно сменилась издевательской усмешкой, и повернулась к мистеру Давиду Линдсею.

— Большой бакшиш? Это так?

Линдсей замотал головой и показал на меня.

— Что с ним? — спросила она меня, показывая на англичанина. — Он что, ненормальный?

— Нет, — ответил я ей. — Позволь нам, о душа этого дома, рассказать, кто мы такие! Этот человек, которого ты сейчас спросила, набожный паломник из Лондонистана. Он копает киркой, которую ты здесь видишь, в земле, чтобы подслушать язык умерших, и дал себе обет не говорить ни слова, пока он не получит на это разрешения.

— Праведник, святой и к тому же волшебник? — спросила она испуганно.

— Да. Я предостерегаю тебя — не оскорбляй его! Этот человек — предводитель одного большого народа далеко отсюда на Западе, а я — эмир воинов, которые почитают женщин и дают бакшиш. Ты султанша этого дома, позволь нам осмотреть его и решить, не сможем ли мы прожить в нем несколько дней.

— Эфенди, твоя речь благоухает розами и гвоздиками; твой рот мудрее и умнее, чем у этого Селима-аги, который постоянно забывает говорить то, что надо, а твои руки — как длани Аллаха, дарующего благословение. У тебя много слуг с собою?

— Нет, ведь наши руки достаточно сильны, чтобы защищаться самим. У нас только трое сопровождающих — слуга, хавас мосульского мутасаррыфа и курд, который уже сегодня покинет Амадию.

— Тогда добро пожаловать! Осмотрите мой дом и мой сад, и, если вам у меня понравится, мои глаза будут бдеть и светить над вами!

Она заново протерла свои «бдящие» и «светящие» и собрала лук с пола, чтобы освободить для нас дорогу в дом. Арнаутский храбрец, похоже, был весьма доволен таким исходом дела. Сначала он провел нас в комнату, в которой жил сам. Она была весьма большой, и мебель в ней заменял единственный старый ковер, использующийся как диван, кровать и стол. На стенах этой комнаты висели оружие и табачные трубки. На полу стояла бутылка, около нее было видно несколько пустых яичных скорлупок.

— Еще раз добро пожаловать, мой господин!

Он поклонился, поднял с пола бутылку и дал каждому из нас по скорлупе. После этого он что-то налил в них. Это была ракия. Мы выпили по нескольку скорлупок, он же приставил бутылку ко рту и не отнял ее, пока не убедился, что все зелье из сосуда протекло в его желудок. После этого он взял у нас из рук скорлупки и, выдув из них оставшиеся на дне капельки, положил их снова на пол.

— Мое собственное изобретение! — гордо произнес он. — Вы не удивляетесь, что у меня нет стаканов?

— Ты, очевидно, предпочел всем стаканам это чудное изобретение, — высказал я догадку.

— Я их предпочитаю потому, что у меня просто нет стаканов. Я албанский ага и ежемесячно должен получать жалованье 330 пиастров, но вот уже одиннадцать месяцев жду этих денег. Аллах керим, султану, видимо, они самому нужны!

Теперь мне стало понятно, почему он так бурно отреагировал на слово «бакшиш».

Ага провел нас по дому. Он был достаточно просторным и добротным, но уже приходил в упадок. Мы выбрали себе четыре комнаты: по одной на каждого из нас и одну для Халефа и башибузука. Цена за жилье была незначительной, всего пять пиастров, то есть примерно по марке за комнату в неделю. Во дворе был сарай, который мы также сняли для наших лошадей. Он тоже стоил марку в неделю.

— Вы хотите осмотреть сад? — спросил ага.

— Естественно! Он красив?

— Очень красив. Наверное, так же красив, как райский! Там ты увидишь всевозможные деревья и травы, названия которых я даже не знаю. Днем сад освещает солнце, а ночью сверкают над ним глаза звезд. Он очень красив! Пошли посмотрим!

Мне было забавно слушать его.

Сад был довольно убогий, составляя в окружности примерно сорок шагов. Я обнаружил в нем лишь искривленный кипарис и дикую яблоню. «Всевозможные травы» состояли всего лишь из дикой горчицы, разросшейся петрушки и нескольких убогих маргариток. Но наивеличайшим чудом этого сада были грядки с чахнувшими в трогательном единодушии луком, чесноком, кустом крыжовника, несколькими кустиками белены и увядшими фиалками.

— Красивый сад, не правда ли? — сказал ага, выпуская гигантское кольцо дыма.

— Очень красивый!

— И как он плодоносит!

— О да!

— И много красивых растений, не правда ли?

— Без числа!

— Ты знаешь, кто гулял по этому саду?

— Кто же?

— Красивейшая роза Курдистана. Ты никогда не слышал об Эсме-хан, с которой никто не может сравниться по красоте?

— Это она была женой Исмаил-паши, последнего наследника аббасидского[1066] халифа?

— Ишь ты, знаешь! У нее был почетный титул «хан», как и у всех женщин этой сиятельной семьи. Его, то есть Исмаил-пашу, обложил Инджу Байракдар Мохаммед-паша. Он взорвал стены замка и взял его приступом. Потом Исмаила и Эсме-хан отвезли в качестве пленников в Багдад… Здесь же, в этом доме, она жила и благоухала. Эмир, мне очень хотелось бы еще раз увидеть ее здесь!

— Это она посадила эту петрушку и чеснок?

— Нет, — серьезно ответил он, — это сделала Мерсина, моя домоправительница.

— Тогда возблагодарим Аллаха, что вместо Эсме-хан у тебя есть эта сладкая Мерсина.

— Эфенди, порой она бывает очень ядовита!

— Не ропщи на это, Аллах ведь распределил дары по-разному. И то, что ты должен вдыхать аромат этой Мерсины, наверняка было записано в Книге.

— Именно так! Но скажи, может быть, ты арендуешь этот сад? Сколько ты за него требуешь?

— Если вы заплатите мне по десять пиастров за каждую неделю, можете вспоминать там Эсме-хан сколько вам заблагорассудится!

Я медлил с ответом. Сад примыкал к задней стене здания, где я заметил два ряда маленьких отверстий. Это выглядело как тюрьма.

— Я не думаю, что сниму этот сад.

— Почему?

— Мне не нравится эта стена.

— Стена? Отчего же, эфенди?

— Я недолюбливаю такое соседство, как тюрьма.

— О, люди, которые там сидят, тебе не помешают. Эти отверстия так высоки, что их невозможно достать. К тому же они очень маленькие.

— Это единственная тюрьма Амадии?

— Да. Другая развалилась. Мой унтер-офицер надзирает над пленниками.

— И ты утверждаешь, что они мне не помешают?

— Обещаю — ты ничего не увидишь и не услышишь.

— Хорошо, тогда я дам тебе десять пиастров. Значит, за неделю ты получишь от нас тридцать пять пиастров. Разреши за первую неделю заплатить сразу.

Лицо его расплылось в улыбке от удовольствия, когда я это предложил. Англичанин заметил, что я полез в карман, и затряс головой, вытащив свой собственный кошелек и подав его мне. Его явно не обременяла такая трата, поэтому я вытащил из кошелька три цехина и дал их аге.

— Вот, возьми! Остальное — бакшиш для тебя.

Это было вдвое больше по сравнению с тем, что он должен был получить. Повеселев, он произнес с глубоким почтением: