А в это время появился у нас и новый союзник — наш старый знакомый, агроном Ааронсон. А было так. Ааронсон снова добился у Джамаль-Паши командировки в Европу, добрался до нейтрального Копенгагена, вступил в контакт с англичанами. Но теперь англичане оказались заинтересованы в нем лично — Палестинский фронт уже существовал. И человек, знавший природные условия тех мест (в частности, источники воды в пустынях), больше кого бы то ни было был нужен англичанам в Каире. Так что организовали его «похищение». В Лондоне Ааронсон встречался в основном не с сионистскими лидерами (его пребывание в Лондоне было строго засекречено), а с британскими руководителями, что было гораздо важнее. Обсуждались возможности большого наступления из Египта. Ааронсон убедил англичан в важности и необходимости этого наступления и внушил уважение к сионистским идеям. Затем он отбыл в Каир, а во главе «Нили» встала Сара. Так завершился 1916 год.

Много чего изменилось в мире в 1917 году. И в наших еврейских делах — тоже. Поразительная новость о том, что пала русская монархия, неслась по миру. Из «жандарма Европы» и «тюрьмы народов» Россия вдруг превратилась в самую свободную страну мира. Как нам теперь известно — ненадолго. Но тогда этого еще никто не знал, и все ликовали. Евреи — особенно, ибо сразу ушли в прошлое «процентная норма», «черта оседлости» и прочие ограничения. Но и другие люди в странах Антанты, казалось, имели основания радоваться. Исчезло главное препятствие для вступления США в войну. А Америка к тому времени была очень зла на немцев за неограниченную подводную войну. Немецкие подводные лодки топили буквально все, что плавало в окружающих Англию морях. Это вызвало ужас даже в Вене. И Америка весной 1917 года вступила в войну. Казалось, победа близка! Но это только казалось. Фактически ситуация стала быстро ухудшаться. Да, Америка была потенциально могучей страной. Но она не воевала уже более 50 лет — со времен Линкольна (войну 1898 года нельзя считать серьезной). Еще надо было создать современное войско и перебросить его в Европу, через «завесу» немецких подводных лодок. К счастью, уже имелась аппаратура для их обнаружения. Но все равно перевозка эта была делом нелегким. Итак, требовалось время, чтобы потенциальная мощь Америки дала себя знать в Европе. А его-то и не было. Ибо Россия стала быстро слабеть. «Армию разложили не большевики», — твердо заявил в своих мемуарах Брусилов. Действительно, большевики только довершили дело. А началось с того, что страна просто одурела от свободы, которой никогда не знала. Были официально изданы указы вроде «Декларации прав солдата», ставившие офицеров в унизительное положение. Их приказы теперь исполнялись после обсуждения солдатским комитетом. Чуть что — собирали всеобщий митинг. А так как война шла уже третий год и все устали, то, как правило, приказы о наступлении выполнять отказывались, и чем дальше, тем чаще. То же самое творилось и на военных заводах. А затем начались и убийства слишком ретивых офицеров. Чаще всего их «линчевали». Набиравшие силу большевики подливали масла в огонь своей антивоенной агитацией. Словом, разложение русской армии шло быстрее, чем подходила помощь из-за океана. Немцы этому всему были рады. И старались, чтобы так все и шло. А меж тем были умные люди, понимавшие, что немцы играют с огнем: болезнь большевистская — заразная. Ведь и в Германии, и в Австро-Венгрии люди устали от войны. Но пока что немцы и австро-венгры были в выигрыше. Западные союзники, конечно, этому не радовались. Пытались хоть как-то спасти Россию от развала. Например, хотели задержать Троцкого на пути в Россию. (Он был в Канаде, в эмиграции.) Но Временное правительство возражало — оно рассматривало это как насилие над личностью. Таков был исторический фон событий.

В Уайтчепеле весть о революции в России означала конец существующего положения. Ибо теперь Россия стала свободной страной и евреи больше не считались политическими беженцами. Было ясно, что придется или идти в английскую армию, или возвращаться в новую, свободную Россию, что технически было уже легче — Мурманск вступил в строй. Многие возвращались. Кто через Мурманск (или Архангельск), кто — морем до Скандинавии[9] и дальше — посуху. Но не все хотели покидать Англию — прижились и попривыкли. К тому времени в английских верхах уже твердо решили — начать энергичное наступление в Земле Израильской. Хоть какой-то успех был необходим. А на Западном фронте (то есть во Франции) им пока что и не пахло. Использование Еврейского легиона представлялось и логичным, и политически нужным.

В брежневские времена был в России анекдот: маршал Жуков, Рокоссовский и прочие что-то решают во время войны. И для верности советуются с полковником Брежневым. Вот что-то похожее случалось на самом деле в Лондоне в 1917 году. В высшие сферы приглашали на совет рядового (затем сержанта) Жаботинского.

Так, в апреле они с Трумпельдором были вызваны к военному министру, где с ними обсуждался вопрос о создании легиона. Вот выдержка из разговора: министр спросил, можно ли рассчитывать на волонтеров? Трумпельдор ответил с солдатской точностью: «Если это будет полк из евреев — пожалуй. Если будет полк для Палестины — тогда очень. А если вместе с этим появится правительственная декларация в пользу сионизма — тогда чрезвычайно». Палестину никто не связывал тогда с арабами. Волонтеров, правда, не потребовалось. В июле правительство Керенского дало разрешение Англии на мобилизацию проживавших на ее территории русских граждан. Но и для самих евреев, и для высокой политики надо было, чтобы мобилизация шла без скандалов. А тут нашелся у нас новый враг — Чичерин, будущий прославленный ленинский дипломат, нееврей. Он возглавил энергичную кампанию против легиона в Уайтчепеле. Но на собраниях сторонников легиона всегда присутствовали крепкие ребята — бывшие галлиполийцы, чтобы не было у людей Чичерина соблазна прибегнуть к насилию — они проявляли эту большевистскую тенденцию. И дело пошло. Вскоре Еврейский полк насчитывал 1200 человек, и полковник Паттерсон, наш старый друг, начал его обучать.

Трумпельдора в полку не было. Его не хотели брать, хотя он соглашался на любое понижение в чине. Иностранец в регулярном британском полку не мог быть офицером. («Погонщики» были нестроевыми, там правила были менее строгие.) Сержантом или рядовым человека с одной рукой брать не хотели, но, наверное, он в конце концов добился бы чего-нибудь. Ведь из всякого правила бывают исключения. Но он видел, что, хотя легион — и шаг вперед в сравнении с отрядом «погонщиков мулов», все же он, легион, тоже небольшой. Он счел, что в России открываются большие перспективы. Основания к тому были. Дело в том, что и в русской армии началось формирование национальных частей (влияние времени).

Об этом нужно сказать несколько слов. Первые такие части возникли еще при царе. Во-первых, это был чехословацкий корпус (в дальнейшем прославившийся в Гражданскую). Началось с мобилизации живущих в России чехов и словаков в отдельную часть. Было их мало, и их число пытались пополнить за счет пленных австро-венгерских солдат. (Чехия входила в состав Австрии, а Словакия — Венгрии.) Шло все это медленно. Во-первых, это не нравилось царскому правительству — ведь это был как бы мятеж против их законного австро-венгерского императора. На это в Петрограде соглашались с крайней неохотой и всячески тормозили дело. Во-вторых, хотя чехи и словаки охотно сдавались в плен, что делало австро-венгерские части менее боеспособными, чем германские, они вовсе не стремились снова попасть на войну. Тем более что при новом попадании в плен их бы повесили как предателей. Так что дело шло еле-еле. Но после Февральской революции пошло быстрее — правительство не ставило больше палки в колеса. Летом 1917 года чехи и словаки приняли участие в боях и хорошо себя показали. Что-то аналогичное, но в куда меньших масштабах было с сербами. Они тоже встречались в России (переселились еще в турецкие времена) и попадались среди австро-венгерских пленных. Другая, возникшая еще при царе часть — латышские стрелки. Те самые, что прославились в Гражданскую. Они еще и раньше заявили о себе — в Первую мировую. А было так: возникла эта часть почти случайно — в 1915 году, в боях с германцами. В Прибалтике местное начальство стало формировать отряды латышских ополченцев, предполагая использовать их для диверсий в тылу немцев — местность знают. И дело пошло очень хорошо. Число латышей стало быстро расти. Я подозреваю, что ретивость их вызывалась и тем, что им доставалась часть имущества выселенных немцев. Как бы там ни было, дрались они замечательно, и депутаты-латыши в Думе внесли предложение о создании отдельных латышских частей, куда и свели всех латышей русской армии. И было их 40 тысяч (среди них немного русских офицеров — латышских не хватало). Они продолжали хорошо воевать. Отличились и зимой 1916–1917 годов. И потом, уже в армии Временного правительства, они тоже отлично дрались с немцами. Этот-то латышский корпус и навел всех на мысль о создании национальных частей.