Итак, 1915 год был для Жаботинского очень трудным, но уже с начала 1916 года наметился перелом. Во-первых, уже в начале 1916 года произошло то, что предсказывал Жаботинский: в Англии ввели воинскую повинность (в других странах она была введена давным-давно). Пока еще это не касалось прямо уайтчепелских евреев. У них было российское подданство. Но евреи скоро почувствовали, что над Уайтчепелем собираются тучи. Англичане явно были настроены против них. Во-вторых, в начале 1916 года в Лондон приехал на лечение Паттерсон — командир Еврейского транспортного отряда. Галлиполийскую операцию к тому времени свернули. Еврейский отряд покинул эту злосчастную землю одним из последних. Евреев (и, соответственно, Трумпельдора) перевезли в Александрию, а Паттерсон отправился в Лондон долечиваться от ран и болезней. Для Жаботинского он оказался находкой, ибо был сторонником его идеи — создания боевой еврейской части, которая будет участвовать в отвоевании у турок Земли Израильской. (Пример «христианина-сиониста». Бывают и такие.) Паттерсон из госпиталя связался с Жаботинским, с которым еще раньше переписывался. У Паттерсона были обширные связи. И он свел Жаботинского с кем надо. А еще он написал книгу «С сионистами в Галлиполи» и издал ее в 1916 году в Лондоне. И она привлекла внимание. В-третьих, погиб Китчнер, военный министр, противник планов Жаботинского. Хоть и говорил Паттерсон, что «реальность сильнее Китчнера», и другие начали его критиковать, но тем не менее Китчнер — это была фигура. Летом 1916 года он отправился на переговоры в Россию. Корабль подорвался на минах, поставленных, видимо, немецкой подводной лодкой. Китчнер утонул. К власти пришли новые люди с иными взглядами на ведение войны. Да и в Англии к тому времени убедились в стратегической важности Земли Израильской. В-четвертых, Жаботинский научился «превращать беду в оружие». Англия, конечно, была очень заинтересована втянуть в войну Америку. Но там антисемитизм русских властей производил тяжелое впечатление, вызывая прогерманские настроения, особенно в среде евреев. Этому британская агитация должна была что-то противопоставить. Что-то, что расположило бы евреев в пользу Антанты (антигерманской коалиции) и не оскорбило бы русского царя — важного союзника. Шаг в пользу еврейской армии, еврейского национального дома в Земле Израильской тут мог быть к месту, на что Жаботинский и указал англичанам. Словом, ситуация стала меняться.

А теперь пора ввести новое, активно действующее лицо — Хаима Вейцмана (не путать с племянником Эзером Вейцманом). В самом конце XX века, в 1999 году, в Белоруссии вполне пристойно отметили 125 лет со дня рождения Хаима Вейцмана. В Израиле об этом говорили куда меньше. Отчасти потому, что его племянник, Эзер Вейцман, наш президент в 1999 году, был фигурой малопочтенной. (Напоминаю, что президент у нас — фигура в основном декоративная. Власть сосредоточена в руках премьер-министра.) Эзер Вейцман оказался недостоин своего великого дяди — Хаима Вейцмана, о котором сейчас пора поговорить. Хаим Вейцман еще до Первой мировой войны стал весьма известен в сионистских кругах. Я уже не раз его упоминал. Особенно выделялся он борьбой с религиозными сионистами и с планом «Уганда». В какой-то мере эти вопросы были связаны. Тут любопытно отметить, что в большой еврейской семье, где вырос Вейцман, оказались люди разных взглядов. Отец его и один из братьев были «угандистами», а еще один брат стал большевиком и погиб в 1938 году, в ходе Большого террора. В Англию Вейцман, по специальности химик, перебрался лет за 10 до начала Первой мировой войны, в возрасте тридцати лет. Осел он в Манчестере, преподавал в университете, параллельно работал в химической промышленности. В университете подружился с Резерфордом. Он имел около 100 патентов, и два из них оказали влияние на ход двух мировых войн. О первом речь пойдет в этой сказке. О втором — в следующей. Но в 1906 году Вейцман был еще совсем не известен за пределами сионистских кругов. А в том году по делам избирательной кампании приехал в Манчестер Бальфур — уже тогда очень крупный британский политический деятель, бывший премьер-министр, консерватор. Предвыборная кампания — время горячее, но Бальфур сам пригласил Вейцмана на встречу. Он хотел разобраться с сионизмом и с тем, почему сионисты не хотят брать Уганду. И, отложив все предвыборные дела, он долго говорил с Вейцманом. Я привожу дальше часть их разговора (взято из мемуаров Вейцмана, советую их прочесть): «…Я спросил: „Мистер Бальфур, если бы вам предложили Париж взамен Лондона, вы бы согласились?“ Он выпрямился в кресле и сказал: „Мистер Вейцман, но Лондон — это же наш город!“ — „Вот именно, — воскликнул я. — А Иерусалим был нашим, когда на месте Лондона еще расстилались болота“. — „И много есть евреев, которые думают, как вы?“ Вейцман заверил, что достаточно. Тогда Бальфур сказал: „Если это так, то в один прекрасный день, вы станете большой силой… Как странно… Евреи, с которыми я встречался — совершенно другие“. Вейцман ответил: „Вы встречались не с теми евреями“».

В предвоенные годы Вейцман был занят хлопотами по созданию высших учебных заведений в Земле Израильской (это удалось осуществить только после Первой мировой войны) и «синтетическим сионизмом». Этот термин не имеет отношения к химии. Суть в том, что со времен Герцля сионизм, даже не считая «территориализма», делился на несколько течений. Основными были: 1) политический сионизм, 2) практический сионизм. Сторонники первого считали, что нужно получить некую гарантию, некий международно-правовой статус для евреев в Земле Израильской, а уж потом приступать к освоению и заселению. Вторые считали, что надо без лишнего шума (а политики «шумят») поставить мир перед свершившимся фактом еврейского «преобладания» в Земле Израильской. Вот Вейцман и стремился объединить оба течения. Кажется, просто, но даже сегодня при освоении «территорий» иногда возникают споры по этим вопросам. При всем при том к 1914 году сорокалетний Вейцман не был еще звездой первой величины среди сионистов. Такой звездой его сделали Первая мировая война и Декларация Бальфура, о чем и пойдет речь.

Вейцман не очень любил работать с простым людом, хоть иногда и приходилось. Он старался иметь дело с английскими верхами (а иногда и с неанглийскими). Он и в то время старался завязать нужные связи в верхах. И вот что любопытно. От влиятельных английских евреев он ждал только противодействия. И когда его хотели свести с членом правительства, либералом Гербертом Самуэлем, евреем, он сперва испугался, но в конце концов встретился. Покойный Ганди придумал термин «йегудон», это значит «жидочек, еврейчик» — так у нас называют галутных (то есть неизраильских) евреев, которые всячески хотят показать, какие они хорошие «немцы», «русские» и т. д. При этом обычно не обходится без антисионистских действий или хотя бы заявлений. Термина тогда не было, а вот «еврейчики» очень даже были. Они часто встречаются. Но Герберт Самуэль казался другим. У него, несомненно, было горячее еврейское сердце, и он был очень полезен Вейцману в то время в борьбе за декларацию Бальфура. Но затем… Сбылись опасения. А пока что интерес Герберта Самуэля к еврейским делам вызывал недоумение некоторых его коллег. Какое ему дело до этой Богом и людьми забытой страны? Но другие его понимали. Бальфур возобновил знакомство с Вейцманом. Познакомился Вейцман и с Ллойд-Джорджем, и с Черчиллем.

О Ллойд-Джордже надо немного сказать. Он был валлийцем — есть в Англии такой народ. И видимо, даже в либеральной Англии не так сладко быть малым народом. Во всяком случае, Ллойд-Джордж всегда сочувствовал «маленьким». Он в Англо-бурскую войну мужественно защищал буров. Когда в начале Первой мировой войны Германия грубо нарушила бельгийский нейтралитет, он стал сторонником немедленного вмешательства Англии в войну. Он занимал ряд важнейших министерских постов (он был членом либеральной партии, тогда сильной). С евреями он давно имел дело — был причастен еще к угандийскому плану. И теперь он был к Вейцману настроен благожелательно. Тем более что Вейцман оказал Англии услугу. В 1916–1917 годах он сильно увеличил производство в Англии взрывчатых веществ. Он ведь был химик. «Вы оказали огромную услугу Англии, что вы за это хотите?» — спросил его Ллойд-Джордж. «Родину — моему народу», — ответил Вейцман. Тогда был сделан важный шаг к Декларации Бальфура. На этой же «химической почве» — производства боеприпасов — сошелся Вейцман и с Черчиллем. Тот уже вернулся с французского фронта и снова был в правительстве.