Бернар Лазар. До «дела Дрейфуса» сей французский еврей был активным и убежденным ассимилятором. Говорили, что иные его писания по еврейскому вопросу даже нравились антисемитам. Но этого мало. Он был очень-очень левым. Анархистом-социалистом. Но после «дела Дрейфуса» все меняется, притом быстро. Бернар Лазар стал одним из первых, кто выступил в защиту Дрейфуса. Его ретивость даже пугала родных Дрейфуса, хотя у того были замечательные родственники. Они сразу вступили в борьбу за него, но больше надеялись на адвокатов, поначалу боялись излишнего шума, а Бернар Лазар своими брошюрами добивался ровно обратного. Позднее родные Дрейфуса поняли, что без шума не обойтись. Но Лазар боролся не только брошюрами. Несмотря на плохое здоровье, он сражался «и пером, и шпагой», то есть дрался на дуэлях, ввязывался в уличные потасовки. А когда вся эта эпопея завершилась, он стал сионистом. В общем, очень похоже на историю одесских «маскилим». Правда, анархическая натура сказывалась. Он с трудом выносил организационные рамки и руководство Герцля. Умерли они оба (Герцль и Лазар) рано и почти одновременно. Поведение Лазара тем более достойно похвалы, что вообще-то все французские социалисты не спешили вступить в борьбу за Дрейфуса, указывая, что он из буржуазной семьи, что это свара среди буржуазии и т. д. В конце концов, правда, в какой-то мере вмешались, под влиянием Лазара. Кабы всегда все левые евреи вели себя так…
А теперь очередная сионистская легенда. В ту пору проживал в Париже человек, широко известный как писатель и врач-психиатр. Его читали «от Кремля до Альгамбры» — название одной из его книг — и в Новом Свете. Это был Макс Нордау (Зюдфельд). Как и Герцль — выходец из Венгрии, но уже давний парижанин. Как и Герцль — ассимилированный еврей. Многие его читатели и не знали, что он еврей. И вот говорит легенда, что пришел к нему Герцль (он тогда был в Париже корреспондентом газеты) и сказал: «Я, кажется, сошел с ума. Все, что мы делали до сих пор, все, на что надеялись, видится мне чепухой. Есть только один путь решения еврейского вопроса — воссоздание еврейского государства.» Выслушал его Нордау и ответил: «Трудно сказать, сумасшедший ты или нет. Но я иду с тобой». Так вновь родился сионизм.
Глава одиннадцатая
Евреи, поляки, русские
А теперь вернемся в Россию — главный оплот сионизма. В самый первый момент какой-нибудь шкловский или бердичевский обыватель обратил мало внимания на арест Дрейфуса. Мало ли где что бывает. Но вот пришли вести об антисемитской истерии, захлестнувшей Париж. И тут выяснилось, что «Хаскала» кое-чего достигла. Для всех этих местечковых портных, сапожников, извозчиков, «торговцев воздухом» в середине 90-х годов Франция была уже не некоей абстракцией. Но в данном случае их интересовала не Франция сама по себе. Она до Первой мировой войны привлекала к себе не так много местечковых евреев. Кроме богемы в Париж ехали разве что евреи-картузники (то есть шапочных дел мастера. Почему они возлюбили Париж — я не знаю, но это так). Франция была символом западного демократического мира. И все эти люди рассчитывали на него. Одни собирались ехать, другие держали отъезд, как запасной вариант, но все были уверены, что еврейский вопрос там решен бесповоротно. (В благоприятном для евреев смысле.) И вот оказалось, что это не так! Что и там может запылать земля под ногами у еврея. Горечь охватила еврейские массы Восточной Европы. Но «кому война, а кому — мать родна». В середине 90-х годов XIX века евреи начали понемногу читать газеты. Даже самые ортодоксальные евреи в самых глухих местечках уже не видали в чтении газет опасного новшества. (А лет двадцать назад еще было так.) Потому-то и разнеслась повсюду быстро весть о «деле Дрейфуса». Но все же газеты читало еще относительно немного евреев. Все сразу же переменилось в те дни. Газеты рвали друг у друга из рук. Тиражи их сказочно возросли. Это был золотой час для всех, кто был связан с еврейским газетным бизнесом. С того времени и пошла у евреев мода на ежедневное чтение газет. Меж тем в самой глухой дыре «черты оседлости» евреи без конца говорили о «деле Дрейфуса». У всех на устах были имена и защитников Дрейфуса, и врагов его. И стон стоял над местечками, когда суд вторично признал Дрейфуса виновным (1899 год). И эта реакция была важнее реакции французских евреев, ибо охватила миллионы. А во Франции (без Алжира) было всего сто тысяч евреев. Но надо особо сказать и о еврейской интеллигенции в России. О той, что жила вне «черты». Они, конечно, тоже были потрясены. Уж у них-то престиж Франции был высок, и они по большей части верили в прогресс и просвещение (т. е. в «Хаскалу»). Но было и особое обстоятельство, о котором тут надо поговорить. Дело в том, что в исконно русских областях приличные люди в ту пору не демонстрировали антисемитизма. Они могли не любить евреев, но прилюдно этого обычно не высказывали. А если бы позволили себе такое, все бы их осудили. Например, Куприн. Он не любил евреев, но мы узнали об этом только из частных писем, опубликованных после его смерти. Он не только не высказывался публично против нас, но и подписывал разные обращения в защиту гонимых евреев. Это считалось правилом хорошего тона. Тут было, кстати, резкое отличие от Польши. Чем хуже шли дела у поляков, тем большими антисемитами они становились — отводили душу на тех, кто был еще несчастнее их и беззащитнее. Это и само по себе показательно. Один угнетенный вовсе не всегда сочувствует другому. Но нам важно то, что антисемитизм в Польше сильно захватил интеллигенцию и студенчество. Исключения, конечно, были, но они не опровергали правила. Жаботинский говорил в ту эпоху, что с русским антисемитом-черносотенцем спорить нечего — это подонок, а вот польский антисемит может оказаться большим писателем. Но польские «губернии», как тогда говорили, были фактически в «черте», не о них сейчас речь. Итак, в России (вне «черты») интеллигенты стеснялись говорить «жидовская морда». Но был период, когда стесняться стали меньше, — во время «дела Дрейфуса», особенно поначалу, когда в виновность Дрейфуса верили. Россия издавна была под культурным влиянием Франции. Теперь же Франция и Россия стали союзниками против Германии — в Париже есть и по сей день мост Александра III. И вот, когда во Франции случился антисемитский взрыв, это вызвало отголосок не только в еврейских местечках, но и в русских городах. И многим еврейским интеллигентам довелось услышать от русских коллег то, чего они никогда не предполагали от них услышать. Такова была ситуация в российском еврействе. Ее сравнивали с развороченным муравейником. И тут в 1896 году вышла книга Герцля «Еврейское государство».
Глава двенадцатая
Простые евреи выражают свое мнение
Давно замечено, что Герцль ничего нового, умного, в сравнении с российскими сионистами, не сказал. Он был далеко от них и поначалу не читал их писаний. Все, что было у Герцля умного, уже было сказано. (А в его книге, кстати, вовсе не все умно — много наивного.) Главная мысль Герцля (как у Пинскера или Лилиенблюма) сводилась к тому, что решением еврейского вопроса может быть только еврейское государство. Это «русские» сионисты давно знали. В этом и была причина критики, раздавшейся со стороны некоторых сионистов. Они полагали, что шум, поднятый книгой, только помешает их практической деятельности в Земле Израильской, ибо привлечет к ней излишнее внимание турок. Герцль, в свою очередь, невысоко ставил практическую деятельность из-за ее небольшого размаха да еще и зависевшую от милости (и продажности) турок, — следовательно, считал он, ничего дельного на тот момент она дать не могла; когда поселения достигнут серьезных размеров, турки всячески начнут этому мешать. Сперва надо добиться каких-то политических гарантий, какой-то международно признанной автономии. Так родился спор «политических» и «практических» сионистов. В этом плане надо рассматривать и конфликт Герцля с Ротшильдом. Но споры между сионистами — это были домашние ссоры, семейные. Определились, однако, два противника, с которыми борьба предстояла куда более крутая. Религиозные круги и их противоположность — ассимилированные евреи, хорошо прижившиеся в рассеянии, которые вовсе не хотели, чтобы об их еврействе напоминали (и вообще чтобы о еврейском вопросе говорили). Что до религиозных, то атаки их были еще довольно вялыми — борьба по-настоящему разгорелась после смерти Герцля. Этому способствовало еще и то, что Герцль оказывал подчеркнутое уважение раввинам, хотя государство и предполагалось строить светское. Что до ассимилированных евреев, всех этих немцев «Моисеева вероисповедания» и т. д., то тут борьба началась сразу же. И характер носила яростный. Они называли Герцля «Адмором националистов» («Адмор» — хасидский вождь), чернил не жалели и использовали против него все свое влияние. Но у Герцля против них было оружие — Макс Нордау. «Мое лучшее приобретение», — говорил о нем Герцль. Нордау имел мировую известность, и это придавало сионизму респектабельность. Многие, слышавшие о Нордау, только теперь узнали, что он еврей. Он играл во времена Герцля ту же роль, что позднее Эйнштейн. Но дело решали не интеллигенция и не денежные тузы, но народные массы, и Герцль скоро почувствовал, что те на его стороне. Куда ни заносило его в ходе дипломатических переговоров — в лондонский Уайтчепел или на вокзал в Софии, простой еврейский люд встречал его с восторгом, с энтузиазмом, переходившим все границы. В какой-то мере этому помогали его царственная внешность и аристократические манеры, умение производить эффект. После выхода «Еврейского государства» враждебно настроенные венские ассимиляторы дали Герцлю презрительную, ироническую кличку: «Будущий еврейский царь». И вдруг оказалось, что простой люд зачастую в нем именно такого и видит. Сравнивали его и с Машиахом (Мессией). В чем была причина этого фантастического успеха?
