— Это почти в центре города, столицы, понимаете, грязную тряпку повесили. Тут иностранцы ходят, туристы, понимаете, а вы что учинили?

Антон Львович держался достойно. Он пытался отстаивать свою точку зрения. Набрав воздуху, он начинал говорить, но его тут же обрывал ничего не слушающий, непробиваемый Буримов.

— Неожиданная, впечатляющая реклама приковывает внимание, — внушал Антон Львович.

— На витрину человек должен смотреть с удовольствием, вроде как на картину. Для этого мы художников привлекаем.

— Но специфика обслуживания определяет характер рекламы…

— Витрина должна быть оформлена культурненько, со вкусом. С хорошей выдумкой. Например, где-то я видел, заяц, понимаете, простой заяц. Он держит в лапах пуховый платок и вроде его стирает. Понятно?

— Так это для «Детского мира», нам это не подойдет, — отчаянно прорывался Антон Львович.

Но его не слушали.

— Сегодня же все это убрать. Вызвать художника, который за это у нас деньги получает, и он вам оформит витрину художественно, как и полагается. А это абстрактное искусство для нас не подходит…

— Галина Владимировна, а как у нас последняя неделя в смысле выполнения? — с надеждой воззвал Антон Львович.

Но со времени устройства витрины кривая выполнения не взвилась вверх. Галя охотно приврала бы, но уличить ее было очень легко, стоило только посчитать квитанции.

Буримов потребовал Галю:

— Копия приказа вам вручена?

Галя и глазом не моргнула:

— Какая копия? Я ничего не знаю.

— Того приказа, где вам объявлен выговор.

— Я ничего не знаю, — повторила Галя, — мне никто ничего не говорил.

— Товарищ Синевой, вы что же, не вручили Акининой копию приказа?

— О своем назначении — вручил, — ответил Антон Львович.

— Там же два приказа было, на одном листе.

— А я отделил, — сказал Антон Львович. — Согласитесь, что даже нетактично являться к человеку работать и сразу ему неприятность подносить. Этого я себе не позволил.

Буримов вынул из портфеля сложенный листок. Галя прочла выговор себе за антиобщественное поведение, выразившееся в том, что она порвала только что выпущенную стенную газету.

— Согласны? — спросил Буримов.

— С условием, если газета напишет опровержение.

— Вот, понимаешь, — усмехнулся Буримов, — газета должна ради вашего самолюбия свой авторитет ронять. Еще спасибо скажите, что выговором обошлось.

Галя не выдержала:

— Еще за что спасибо сказать? За то, что вы так мою работу оценили? За то, что все мои предложения сейчас под своей маркой проводите? За то, что мне, старому работнику, заведующего прислали? И хотите, чтоб я после этого здесь осталась?

— А вы думали сегодня выговор получить, а завтра вас назначат пунктом заведовать? Так в нашей действительности не бывает, товарищ Акинина. А насчет ваших предложений вы никому из нас лично одолжений не сделали. Пусть вам люди за них спасибо скажут…

Буримов положил на стол несколько книжек квитанций:

— По розовой срочную принимайте. По желтой обслуживание клиента в отношении пуговиц. Пороть-пришивать комплект костюма с жилетом — семьдесят копеек.

— Семьдесят дорого, — сказала Галя.

— Поумнее нас с вами люди калькулировали. Запошивка складок тоже предусмотрена. Там ценник есть.

— Ну хорошо, — с вызовом сказала Галя, — а нам что с этого будет? Скажем, лично мне?

Он посмотрел на Галю неодобрительно:

— Обижаться вы, Акинина, умеете. На это у вас самолюбия хватает. Вам, понимаешь, оказывают доверие, выводят на показательный пункт, а у вас на первом плане личные интересы.

Он подождал. Галя ничего не ответила.

— Будет вам определенный процент надбавки к зарплате. Желаю успехов.

За Буримовым захлопнулась дверь.

— Все-таки он типичная зануда, — сказала Галя.

— Недопонимает человек современности, — согласился Антон Львович, — отсталые взгляды. А так он ничего, пробойный. Он лучше директора. Тот все мямлит: «Обсудим да обдумаем». А этот все вопросы быстренько провернул и внедрил. — Он вздохнул: — Может быть, витрину до завтра не тронем, а?

Галя неожиданно сказала:

— Антон Львович, а что, если я сегодня уйду по делу?

Антон Львович не возражал.

Ей редко приходилось бывать днем на центральных улицах. Сразу даже голова закружилась. Под солнцем морозный ветер перевеивал с крыши на крышу остро блестящие снежинки. Пестрые елки в витринах возвращали к детству. Всем людям хотелось ждать радостей. Они шли по улицам оживленные, румяные, с покупками.

«Кому что, — думала Галя, — Тимка у меня уже ходит, а дома у меня чистота и порядок, а с работы захочу — так уйду, а не захочу — и не уйду».

«Здесь телефон-автомат», — прочла она табличку и вошла в темную дыру. Это был подъезд древнего дома, со стертыми до тонкости ступеньками лестниц, со стенами, которых не обновишь никаким ремонтом.

Где-то наверху открылась дверь, по лестнице вниз сбежала девочка и выскочила на улицу.

Галя пожалела ее. Ей не хотелось бы в этом вековом доме жить. Она с детства знала и любила новые, четко распланированные районы, дома, которые начинали свою жизнь с заселившими их людьми, квартиры, в которых еще никто не умирал.

А здесь даже телефонная трубка пахла затхлостью.

Галя набрала номер и спросила:

— Вера Евсеевна дома?

— Она сейчас подойдет, — ответил детский голос, и Галя дала отбой.

«Поеду, — решила она, — хоть посмотрю, какая у Тимки моего бабушка».

Троллейбус медленно, пошатываясь и останавливаясь, продвигался по центру. Зато вырвавшись на простор проспекта, он плавно помчался, нагоняя упущенное время.

Дом Галя отыскала легко. Облицованный светлым кирпичиком, он стоял в ряду таких же больших домов, образующих целые кварталы. Во дворе на скамейках круглые старушки стерегли закутанных малышей. Над белыми колясочками молодые женщины читали книжки.

Все знакомо.

Галя зашла в подъезд. Из окошка выглянула лифтерша.

— Пятьдесят шестая, — сказала Галя.

— Четвертый этаж.

В лифте Галя посмотрела на себя в зеркальце, поправила волосы, на которых блестели снежинки. Ей очень хотелось понравиться Толиной матери. Конечно, Галя ничего ей не скажет, но если старушка очень расположится к ней, то это может изменить всю Галину жизнь. От матери так много зависит.

Едва захлопнулась дверца лифта, как из квартиры высунулась маленькая девочка с перевязанным горлом.

— Катенька, закрой дверь! — крикнули из глубины квартиры.

— Я думала, это мама, — сказала девочка охрипшим голосом.

Галя быстро спросила:

— Здесь живут Салтановы?

— Здесь, — девочка не тронулась с места.

— Позови Веру Евсеевну.

По коридору, развязывая на ходу фартук, торопилась к двери невысокая женщина:

— Вам кого?

Не надо было слишком смотреть на нее. Но Галя смотрела. Не такой она представляла себе мать Анатолия. Не такой молодой, не такой современной. У этой туфельки на каблуках, модная пушистая жакетка. И сразу видно, что Анатолий ее сын. Те же мелкие черты лица, высокий лоб, побеждающая годы стройность. Только глаза у нее были другие — по-южному темные, большие. Тимкины глаза.

— Мне нужно Веру Евсеевну.

Она удивилась:

— Ко мне?

— Я, собственно, на минутку, по делу.

Галя путалась в словах о депутатской комиссии, о необходимости справки о здоровье, о требованиях бюро обмена.

— Простите, — сказала женщина, — я что-то в толк не возьму. Если вы насчет обмена, то мы никаких объявлений не давали.

— Но ведь вы меняетесь с сыном?

— Ах, с сыном, — будто вспомнила Вера Евсеевна, — значит, вас Анатолий послал?

— Нет, нет, — заторопилась Галя и снова повторила про справку. Женщина выжидательно смотрела на нее. — Это из бюро обмена, — для убедительности добавила Галя.

— Вот как? — переспросила Вера Евсеевна. — Вы что же, там работаете?

Галя сказала: «Да». С отчаяньем подумала: «Что же я делаю?» И снова, торопясь, заговорила про депутатскую комиссию.