Уводила его куда-нибудь на берег Москвы-реки и требовала:

— Ну теперь смотри другими глазами. Все это новое, чужое. Венеция. Попробуй. Получается? Видишь?

Ее представления о Венеции сводились к воде, гондолам и дворцам.

Все это было. Они слышали всплеск маленьких волн. По темной воде плыли лодки и ярко освещенные речные трамвайчики. Ветер доносил запах сырости, тины и мазута. Это казалось веяньем моря.

Так они побывали и в Париже, и в Индии, стоило только увидеть подходящий фонарик, башенку, цветную роспись на старом доме. Один раз случилось чудо. По Калькутте шла настоящая индианка в сари со звездочкой на лбу.

Порой Леонид Сергеевич представлял себе, как язвительно высмеяла бы Зоя все эти детские фантазии. Но это его не трогало. Он уже научился смотреть на мир другими глазами.

Когда Валюша вернулась из кухни, он спал, свернувшись на тахте под ее стареньким шерстяным платком. Валюша не будила его, хотя уходило и уходило время их последней встречи. Она старалась не смотреть на его лицо, оно было замученным и усталым. Веки подергивались, и Валюше казалось, что, если не смотреть, ему будет легче спать. И снова она удивлялась, что ее полюбил такой красивый, такой умный и прелестный человек.

И она ничего не рассчитывала, ничего не прикидывала, хотя всегда знала, что рано или поздно наступит сегодняшний день.

Сейчас она не давала себе воли думать о том, что теперь будет с ней завтра, послезавтра и всегда.

А Леонид Сергеевич боролся со сном. Веки все силились и не могли подняться, пока Валюша не тронула его рукой, потому что если уж идти за мальчиками, то оставалось меньше получаса.

Он ничего не мог сказать ей за полчаса! Надо было еще поесть и побриться. Бритва, как всегда, лежала возле зеркала, и, пока он брился, Валюша готовила чай, очень крепкий, из смеси трех сортов.

Как запойный пьяница, махнув рукой на все зароки, Леонид Сергеевич откладывал и свой уход и предстоящий разговор.

Мальчишки прождали положенное время и одни уехали домой. Стал затихать за окном шум городского транспорта.

«Приду еще раз, — думал Леонид Сергеевич, — завтра, после больницы».

Он тут же понял, что это невозможно, что у него просто не хватит времени приготовить передачу, отнести ее, накормить вечером Сережу. Он вспомнил слова профессора, свое обещание Зое, и его охватило сознание безысходности и своей вины перед всеми.

Но ведь Валюша не могла жить, ничего не зная.

Он стал рассказывать ей о кабинете профессора, куда его вызвали, и о самом профессоре, совсем обыкновенном с первого взгляда, но внушающем какую-то робость.

— Это почему же? — тихо спросила Валюша.

И тогда Леонид Сергеевич ответил, что такое впечатление создалось с самого начала, еще до того, как профессор сказал ему самое главное.

— Что главное?

Валюша спрашивала не настойчиво, будто она все знала, но не верила и искала нового подтверждения, нового доказательства.

Леонид Сергеевич вдруг принялся уговаривать ее ничего не решать, ни от чего не отказываться. Он твердил: «Все еще обойдется. Может быть, они ошиблись, это только их предположение. Я еще приду, мы тогда все обсудим…»

Убеждая, что-то придумывая, он боялся посмотреть на Валюшу, потому что с той минуты, как увидел ее в новом платье, понял, что она прощается с ним навсегда.

Она и сказала ему:

— Не приходи больше, милый. Я тебя и ждать не буду. Нельзя.

Появление врача лечебной физкультуры означало шаг к выздоровлению в буквальном смысле. Тина Марковна поднимала больных, учила их ходить на костылях, делать гимнастику, разрабатывать больные суставы. Она подготовляла людей к нормальной жизни, и потому в палате очень ждали ее прихода.

Накануне она объявила Зое и Анне Николаевне:

— Завтра вставать. Костыли приготовили?

У Анны Николаевны костылей не было. Несколько дней назад ей высоко загипсовали ногу, и она никак не могла к этому привыкнуть. Прежде, с ногой на вытяжке и спицей, пропущенной через колено, было вроде гораздо удобнее.

— Да я ее с места не сдвину, — мрачно сказала она.

— Сдвинете, — пообещала Тина Марковна и повернулась к Зое. — У вас какой день после операции? Десятый, верно?

Больше в этой палате у нее подопечных не было. Молодая женщина, оперированная по поводу аппендицита, оказалась в травматологическом отделении случайно. Грузную старуху, с кольцами седых волос, еще не оперировали. У нее тяжелый перелом бедренной кости и какие-то неполадки с кровью. Галине недавно сделали пересадку.

Определив обстановку, Тина Марковна сказала: «Ну, значит, до завтра». И ушла, поблескивая крупными лиловыми серьгами.

— Будете теперь ее ждать, как Маню небесную, — засмеялась Тося, женщина, у которой вырезали аппендикс.

Глядя на Тосю, никто не поверил бы, что она мать восьмилетнего мальчика. Когда ее, плоскую, маленькую, уложили на Наташину койку, Анна Николаевна сказала: «Ну обратно к нам девчонку привезли».

Наташина койка дня два пустовала. Потом заведующая отделением Прасковья Павловна как-то в неурочный час зашла в палату и сказала буфетчице, которая разносила хлеб:

— Маша, ты смотри обед мне оставь. У меня сейчас операция, так я после пообедаю.

Через часок привезли Тосю. Прасковья Павловна дружила с ее свекровью и потому положила Тосю в свое отделение и разрешала ей некоторые поблажки. Посетители являлись к Тосе в любое время. Каждый день наведывалась свекровь, еще молодая, модно одетая и очень деловая. Даже из палаты она то и дело отправлялась звонить по телефону. Небрежно и немногословно пообещала Зое достать дубленку и мужскую пыжиковую шапку.

— Товароведы могут, — объяснила потом Тося.

Все свободное время у Тосиной койки просиживал золотисто-рыжий молоденький муж. Гораздо реже приходила ее мать и приводила черноглазого, диковатого мальчика, который на всех смотрел сумрачно и хмуро.

Очень скоро все узнали, что рыжий Виталик — второй муж, а мальчик от первого, который был «грузин или армянин», как сказала Тося.

Татьяна Викторовна, что лежала на месте Варвары, строго заметила:

— Однако это очень большая разница.

Она и сейчас не дала спуску Тосе.

— Что вы имеете в виду? Какую Маню? — спросила она звучным голосом бывшей оперной певицы.

— Ну, откуда я знаю? Маню небесную — все так говорят.

— Может быть, все-таки не Маню, а манну, которой бог спас от голода евреев при выходе их из Египта?

— Ну и пусть. Мне-то что! — пожала плечами Тося.

— А то, что надо знать слова, которые употребляешь. И вообще некоторые вещи знать необходимо.

— Для чего мне всякой чепухой мозги засорять?

— Это древняя культура человечества!

— Древняя, а сейчас двадцатый век. И меня современная культура больше интересует. Например, достижения науки. У вас дома, к примеру, холодильник, а вы даже не знаете, по какому принципу он работает. — Тося была техником по холодильным установкам. — Да вы и утюг электрический не почините, — она снисходительно покачала золотой головкой, — я лично вас уважаю, но, если разобраться, вы в современной жизни человек отсталый.

— Я тоже не могу починить утюг, — этими словами Зоя причислила себя к лагерю Татьяны Викторовны, но та не нуждалась в поддержке.

— О одиночество! О нищета! — проскандировала она музыкальную фразу и пояснила: — Я имею в виду нищету духовную.

Тося, которую ни одно из этих понятий не могло касаться, копалась в своей забитой продуктами тумбочке. После операции ей надо было питаться. Виталик приносил бидоны с куриным бульоном и, примостившись в ногах ее койки, уговаривал:

— Ну выпей, вместо водички выпей…

А она, сознавая свою ценность, томно капризничала:

— Ох, да не хочу я! Что ты меня закармливаешь. Отсядь на стул, а то ты дрожишь, и мне твоя дрожь передается. Соку дай. Да не апельсинового, у меня от него рот дерет. Мангового дай.

Ей очень нравилось быть избалованной и любимой.