Они ходили в безлюдный нагорный парк, откуда открывалась вся бухта. По темной воде скользили зеленые и желтые огни пароходов. Влажная моряна доносила музыку, которая казалась печальной именно оттого, что пролетала большое расстояние. Парк был разбит на месте старого кладбища. Зоя садилась на ступеньки большого гранитного креста и, глядя на море, ждала главных слов в своей жизни. Не дождавшись, она их сказала сама и вернулась этой ночью домой в неизвестности и смятении.

Только на другой день вечером звякнула площадка, по коридору прозвучали торопливые шаги Леонида. Открыв дверь, Зоя протянула ему холодные от волнения руки, и он прижал их к лицу, отдавая себя ей, первой и единственной, навеки.

К Наташе пришли посетители. Мама на коротеньких ножках, в прическе, уложенной с таким расчетом, чтобы увеличивала рост. И папа, во внешности которого благодушный дед-мороз уживался с закоренелым бюрократом.

Оба вились вокруг дочки, как шмели вокруг цветка. Мама прибирала в тумбочке, чтобы разместить принесенную снедь — курицу, ветчину и еще множество других свертков.

— Не ела бы ты столько сладкого, Наточек. Со вчерашнего дня целый торт умяла.

— А зачем ты его принесла? — Рот у Наташи был набит печеньем.

— Что ты ее оговариваешь? — сказал папа. — Пусть ребенок питается.

— Много сладкого не полезно есть. И в журнале «Здоровье» пишут, и по телевизору говорили. Фрукты — сколько угодно, а сладкое — без пользы.

— Ладно, наши деды ели, не разбирались, и покрепче нас были.

Папа оглядел палату, ища сочувствия и поддержки.

— Я фрукты тоже ела, — сообщила Наташа, — меня тетя бананами угощала. А ты принесла бананов?

— Ой, нет! — огорчилась мама. — Вы не знаете, где вам бананы брали?

— А ты тетю яблочком угости, — сказал папа, — она тебя бананом, а ты ее яблочком.

До сих пор Наташины родители из деликатности не замечали Зою, но теперь мама поинтересовалась, какой у Зои перелом, как это случилось, и тут же рассказала о себе:

— Сижу на работе в своем ателье, — я, знаете, модельером работаю, — как вдруг мне говорят: «Алевтина Ивановна, вас к телефону». Ну, думаю, клиентка какая-нибудь. У нас ателье первого разряда, артистки шьют, народные даже, кандидатки наук всякие. Целый день звонят, вызывают меня. Ну, иду так безразлично к телефону. И вдруг мне говорят: «Ваша дочь ногу сломала». Бухнули прямо так, без подготовки. Вы представляете мои переживания? Я прямо трубку выронила.

— Ладно, Алечка, — сказал муж, — к чему плохое вспоминать? Ты лучше хорошее вспоминай.

Зоя подтянулась на своих вожжах. Теперь она это делала самостоятельно и могла то посидеть, то откинуться на подушке. Приподнявшись, она увидела, что Галина лежит укрытая с головой.

— Плачет, — шепотом сказала Анна Николаевна. — Профессор велел к операции готовить. Второй раз будут делать.

— Кость не зарастает?

— У нее не кость. Ее трамвай протащил по рельсам. Всю ногу разворотило. С живота кожу снимают, нашивают на рану. Да не всегда приживается.

— Халтурят. Портачи потому что, — непримиримо заявила Варвара.

— Так нельзя говорить, — вмешался Наташин папа, — врачи — специалисты своего труда. А ошибки в каждом деле возможны.

— Да вы посмотрите, посмотрите! — Варвара выставила под углом локоть и подтолкнула кисть. Вся рука беспомощно закачалась. — Видал? — торжествующе сказала она. — Крепости никакой нет.

— А возможно, в данном случае нельзя было сделать иначе, — стоял на своем папа.

— Ничего, — мстительно сказала Варвара, — я их притяну. У нас в доме писатель живет, он мне такое заявление напишет — бывай здоров. Они у меня все до единого почешутся.

И, не желая больше разговаривать, она ушла из палаты.

— Это заместо благодарности. Сколько же они с ней возились — это не передать…

Анна Николаевна будто ни к кому не обращалась, но на самом деле она давно уже терпеливо и напряженно ожидала, что Наташина мама обратит на нее внимание. И теперь, выражая свое неодобрение, осуждение, она как бы деликатно и ненавязчиво напомнила о себе.

Алевтина Ивановна отобрала несколько яблок и, обойдя кровати, сложила их на тумбочку Анны Николаевны.

— Это вам гостинчик, — сказала она звучным, полным голосом и так же громко продолжала говорить о том, чего так неотступно ждала Анна Николаевна: — Ну, позвонила я вашему сыну вчера днем, в воскресенье то есть, как вы просили. Ответил женский голос. Я спросила: «Кто говорит?» Отвечает: «Жена».

— Цыганка, — часто закивала головой Анна Николаевна, — это цыганка.

— Я говорю: а где Александр? «Он сейчас на работе». А в больницу к матери почему не приходите? «Придем», — говорит. И я с ней больше не стала распространяться.

— Ну, правильно, правильно, — опять закивала Анна Николаевна.

— А вечером я и ему дозвонилась. У нас все удобства, телефон в комнате. И тут он сам подошел. Хотелось мне его отругать как подобает…

Анна Николаевна протестующе замахала руками.

— Нет, я ничего такого не сказала, только напомнила: «Мать-то у вас одна, а внимания от вас не видит. Потом хватитесь, да поздно будет». А он говорит: «Я обязательно приду». А еще сказал: «Передайте матери, если кто будет ее навещать, пусть приглядывается».

— Это кто же будет навещать? — с тревогой спросила Анна Николаевна.

— Так сказал без всякого объяснения. Я говорю: и жена пусть приходит. Все-таки женщина, уход какой-нибудь окажет. А он ответил: «В этом деле у меня еще полная неизвестность».

— Уж чего там неизвестность. В моей комнате живут с цыганкой-то.

— Может, не регистрировались еще.

— Это конечно. А все равно…

— Вам она не нравится? — тихо спросила Галя.

— Уж чего там нравиться… Цыганка, она и есть цыганка. Но по мне, хоть бы один конец. Знать бы, к кому приноравливаться. Леночка была. Тихая женщина, ничего. «Ты, говорит, не очень привыкай». Теперь — цыганка.

— Национальность не причина, — сказал Наташин папа, — и среди цыган могут быть хорошие люди.

Тут нечего было возразить. Как-то торопливо, бочком, в палату вошла Варвара Петровна, пошарила у себя в тумбочке и снова вышла, улыбаясь лукаво-виноватой улыбкой и прижимая здоровой рукой пакетик, завернутый в газету.

— Куда это она все бегает?

— А в садик. Погода пока позволяет. Со всех отделений там гуляют. Сообразили уже небось на троих.

— Ну, нам пора, — сказал Наташин папа, давая понять, что нарушения и неполадки этих мест его не касаются и он не намерен их пресекать.

— Желаем вам всем здоровья и скорого выздоровления и чтоб вы все в ближайшее время оказались дома, — скороговоркой произнесла свои добрые пожелания Алевтина Ивановна.

— Завтра пораньше приходите, — вопила вслед родителям Наташа, — платье принесите, не форму, голубое…

Леонида не было долго, но Зоя умела ждать. Этому она хорошо научилась. Ждать без нетерпения, заполняя каждую минуту ожидания какой-нибудь мелкой заботой. А время и проходило. Здесь тоже были дела — чуть-чуть передвинуть больную ногу, примоститься поудобней, сообразить, какие вещи ей будут нужны, какие отдать распоряжения по дому, и, наконец, припудрить лицо и подкрасить губы, чтобы выглядеть получше к тому времени, когда муж вернется от профессора.

Леонид Сергеевич долго сидел в пустом кабинете, куда его ввела сестра. Кабинет был не из тех привычных полированно-ковровых помещений, где на зеркальном столе только шариковая ручка и ряд разноцветных телефонов.

Здесь стоял обшарпанный письменный стол, и на нем разлохмаченные папки, плохо отточенные карандаши в деревянном стаканчике, старая портативная машинка. В комнате был еще облезлый клеенчатый диван и белесые книжные шкафы — обстановка, словно отодвинувшая Леонида Сергеевича назад лет на двадцать в помещение какого-нибудь окраинного геологического управления.

Он не знал, можно ли здесь курить, хотя на столе стояла пепельница, полная окурков. Несколько раз Леонид Сергеевич доставал пачку сигарет и снова прятал ее в карман пиджака. Он не спал ночь, еще ничего не ел, выбитый из привычной обстановки, воспринимал окружающее с особой остротой. Профессор рисовался ему седовласым внушительным старцем, а вошел человек одного возраста с Леонидом Сергеевичем, и, однако, он торопливо встал, не зная, здороваться ему, представиться или ждать, пока с ним заговорят.