В передней кто-то крутил диск телефона. Женский голос старался говорить негромко, но в комнату доходило каждое слово.
— Толя, я тебя разбудила? Ну ничего. Разочек и ты не поспишь. Почему не показываешься? Я говорю: почему не приходишь? Знаю я, как тебе некогда. Что? Все знаю, не бойся… Нет, мне есть о чем говорить. Когда ты придешь? Это не ответ, ты мне точно скажи. Не виляй, Толя, не виляй, нехорошо. А знаешь что? Иди ты к черту.
С размаху бросили трубку. Потом диск завертелся снова.
— Толя, не сердись, Толя, погоди, послушай, ты знаешь, у меня неприятности на работе. Я с тобой посоветоваться хотела. Нет, по телефону не могу. Ну хорошо. Только обязательно позвони. Что же ты про Тимку не спросишь? Ну хорошо… Ну хорошо…
Галя еще держала трубку в руках, когда Александр Семенович раскрыл дверь своей комнаты. Сквозь слезы она увидела грузного седого мужчину с темным сердитым лицом.
Он увидел женщину, затянутую в застиранный халат, женщину жалкую и несчастную.
А он не любил жалких и несчастных людей.
3
Тимка стал тяжелый. Особенно по утрам. Труднее всего по утрам. Когда был совсем маленький, позволял делать с собой что угодно. Теперь уже многое понимает. Не любит одеваться. Не любит, когда его умывают, когда вытирают нос. И точно понимает, что у матери скверное настроение, — капризничает особенно.
Нынешнее утро сполна отплатило за вчерашнюю бездеятельность. Галя металась между разбросанной детской одеждой, немытой посудой и орущим Тимкой.
Не чувствуя сейчас к сыну никакой нежности, она молча, почти силой запихнула его ножки и ручки в ползунок и кофточку. Тимка закатился ревом и от натуги снова намочил штанишки. Пришлось его переодеть. Потом лопнул чулок. Дорожка в несколько петель стремительно брызнула сверху донизу. Других целых не оказалось — все некогда занести в мастерскую, чтоб подняли петли. Пришлось надеть чулок от другой пары. Он немного отличался по цвету, и теперь Гале казалось, что все смотрят на ее ноги. Конечно, только казалось. Кому нужно разглядывать женщину с ребенком на руках, с волосами, закрученными как попало. Даже прическу сделать не успела.
А ведь не так давно Галя выходила на эту улицу так одетая, что ни одна женщина не нашла бы к чему придраться. Все бывало продумано, вплоть до носового платка.
А теперь у нее Тимка. А Тимке круглый год нужны свежие фрукты, ягоды, соки, шерстяные костюмчики, игрушки — все самое лучшее, что есть у детей в благополучных семьях. Чтоб ее ребенок ничем не был ущемлен.
Достаточно и того, что у него до сих пор нет отчества, метрики и не будет отца.
А может быть, для него это и лучше. При Галиной характере она обязательно ссорилась бы с Анатолием. А дети все понимают. Им это невыносимо. До сих пор Галя помнила, как у нее часто и больно билось сердце, когда родители разговаривали друг с другом отчужденно и неприязненно. Это были разговоры, полные недомолвок и скрытых взаимных упреков. Им казалось, что ребенок ничего не понимает. Но Галя понимала все…
А потом — горькие дни, когда родители разошлись…
Ну и что? Все прошло, все забылось. Когда Тимка родился, родители в складчину купили Гале холодильник. В прошлое воскресенье мама со своим пшеничным Петром Васильевичем и папа с Юленькой, две семейные пары, мирно обедали у Гали. Папа сбегал за поллитровкой, мужчины выпили, мама и Юля нянчились с внуком.
Конечно, все пройдет. Уж если можно без боли вспоминать Ираклия, его глаза в густых черных ресницах, его пылкую нежность, свое молодое безрассудство и отчаянье, значит, все забывается.
Сейчас один Тимкин пальчик дороже всего Ираклия, Николая, да и Анатолия в придачу. Мать-одиночка. Одиночка-то одиночка, а все-таки нас двое. Никого больше нам и не нужно. Никому мы не будем навязываться.
Сдав Тимку в ясли, Галя прибежала на работу за десять минут до открытия. Тетя Паша кончала уборку. Галя прощала тете Паше вздорный, болтливый характер за аккуратность и сноровку в работе. Уж она по углам грязи не оставит, она ничего кое-как не сделает — все у нее блестит.
Сын тети Паши, кандидат наук, уговаривал ее бросить работу и переехать к нему, но тетя Паша презрительно отказывалась. И сейчас, подтирая пол, она сообщила Гале:
— Опять приходила сношенька-то моя, говорит: «Прасковья Федоровна, вы, говорит, прямо нас в неловкое положение ставите. Это Феде даже неудобно». Ах и прах вас возьми… Как в люди его, сопливца, выводила, так удобно было. Я, говорю, очень отлично вижу, чего вам мечтается. Чтоб я переехала к вам в бесплатные работницы. Мать и за ребенком доглядит, и обед сготовит, и в магазин сбегает, и все будет ждать — заметит, не заметит сынок, что у матери туфли сносились. Нет, говорю, этого вы не дождетесь. Жилплощадь свою я не брошу, через два года у меня пенсия выйдет до скончания жизни. Теперь я к вам в любой день в гости приду со своим гостинцем, и я всегда для вас буду хорошая. А в руки я никому заглядывать не привыкла.
Тетя Паша домыла пол, досуха выжала тряпку, вынесла ведро. Потом принялась наводить блеск на стойке. Ее сноровистая, ловкая ухватка в работе заражала Галю. Надо было рассортировать полученные с фабрики вещи. За работой разговор не прекращался.
— А она что? — спрашивала Галя.
К невестке своей тетя Паша относилась двойственно. Гордилась: «Ты не смотри, что научный работник, она и по дому все может — и постирать, и пошить». И сердилась: невестка держалась без родственного тепла. «Чтобы матерью меня назвать — это у нее язык отсохнет».
— А она обиделась: «Вы, говорит, все на материальную почву переводите. Неужели я позволю, чтоб вы в рваных туфлях ходили?» А я ей тоже не смолчала. Много, мол, на себя, милая, не бери. Сын мой, и он мне в любую минуту обязан. А только я не хочу в вашу жизнь близко вникать. Я ведь, что не понравится, прямо вам в лицо выскажу. А не вижу — и молчу. И вроде хорошая.
— Лучше нет одной жить, — сказала Галя.
Тетя Паша не согласилась:
— Это не говори. Лучше нет с хорошим мужем жить. Дети, они до поры. Как маленько выросли — ты им вроде и мешаешь. А мужу ты всегда нужна. И никто тебя не пожалеет, как муж. Вот мой был жив, я знаешь как по земле ходила? Я голову очень даже высоко держала.
— Да где же их взять, хороших? Тут и плохие не находятся.
— Я тебе скажу — всякого на хорошего перевернуть можно. Лишь бы не пьяница и не юбочник. Этих не перевернешь.
— Нет уж, — сказала Галя, — я перевоспитывать не возьмусь. Я перевоспитывать не умею. Кто бы меня перевоспитал.
— Ну, а готовеньких про нас не запасают.
Тетя Паша свернула в узелок свои рабочие тряпки:
— Открывай, видишь, сгрудились.
В стекло барабанили. Галя отодвинула засов.
— Три минуты просрочили!
— А мы по своим открываем.
Работала Галя — точно орешки грызла. Раскидывала на стойке одежду, несколько секунд на квитанцию, деньги. Следующий!
От нее зависело скорее отпустить людей, томившихся в очереди. Можно было сделать это очень быстро. Если захотеть, конечно. И, сама любуясь легкостью и слаженностью своих движений, она покрикивала:
— Давайте-ка, что там у вас? Следующий…
Да, нашли они на кого критику наводить! Им еще такого работника поискать…
Но спокойствия не было. Галя не знала, как поступить. Вызовут ее сегодня на фабрику обязательно. Идти или не идти? Можно и не пойти. Подумаешь — зовут! А ей надо за ребенком в ясли. Нянек у нее нет. Но, с другой стороны, к чему тянуть? Лучше разом выяснить, что ее ждет.
В короткий свободный промежуток Галя раскинула по плечам волосы, поправила прядки на лбу, подкрасила губы.
Это было сделано вовремя. Незадолго до перерыва звякнула дверь. Галя, даже не взглянув, поняла: пришли! Вернее, ей показалось, что она не взглянула. В ничтожную долю секунды глаз уловил длинную фигуру Валентина Николаевича и коренастую — Буримова. Скажите, какая честь! Все высокое начальство пожаловало.
Но мало ли посетителей входят в эту дверь за день! Совсем ей не обязательно на всех смотреть. Галя не видела начальства. Она продолжала работать, изо всех сил стараясь не изменить ни голоса, ни обычного обращения с клиентами.
