Покачивая головой, она рассмотрела ее со всех сторон.

— Восемь рублей пятьдесят копеек цена. А костыли-то, Тиночка говорила, три рубля пара, в любой аптеке. Ну, как жить?

В жизни существуют прекрасные ежедневные радости, которые обычно мы не ценим. Например, умываться под краном теплой, почти горячей водой, с душистым мылом. Это приятно даже в больничной умывальной с квадратной жестяной раковиной, в умывальной, где у стены обычно стоят переполненные мусорные ведра, на залитом полу валяются швабры, разрезанный гипсовый панцирь, а то слепок чьей-то ноги или руки.

Зоя высоко, до плечей, намылила руки, шею, уши. Разве умоешься так, лежа на постели, когда няня льет тебе на ладони из кружки и брызги летят на простыни и на пол… И как остро ощущаются в больничном воздухе хорошие запахи! Проходя по коридору, Зоя сама чувствовала, как за ней тянется струя свежести, составленная из пасты «Поморин» и мыла «Красный мак».

— Прямо завидно, — сказала Татьяна Викторовна, — дай-ка я хоть сесть попробую, а то спина совсем онемела.

Она подтянулась на своей лесенке и уселась, большая, величественная, с серебряными локонами и начерненными бровями. Потом, хитро подмигнув Зое, осторожно спустила с кровати ноги.

— Татьяна Викторовна, что вы делаете!

— А ничего. Посижу, как все люди, только и всего, — она с наслаждением растирала себе поясницу, — уж скорее бы резали, а то лежу зря.

Софья Михайловна запретила ей делать резкие движения. Каждое утро она требовала данные из лаборатории и, просматривая анализ крови, успокаивала:

— Еще совсем немного потерпим…

— А по мне, так оперировали бы.

— Ну нельзя пока, — уверяла Софья Михайловна.

— Вас на какой день после операции подняли, — спросила Татьяна Викторовна у Зои, — на двенадцатый? Ну, пусть меня хоть на двадцатый. Я постарше вас и потяжелей. Все равно к Новому году буду дома.

— Будете, будете, дай-кось я вам постель поправлю, — подоспела няня Дуся.

Татьяна Викторовна опустилась на взбитые подушки:

— Ловко ты это делаешь! Ногу мне подними. Больную, больную, ее велели повыше класть. Однако рублевки от меня не дождешься. Вот уходить буду, тогда поблагодарю.

— Да ну, — отмахнулась Евдокия Петровна, — кажный так: как лежит недвижимый, «нянечка, нянечка, век не забуду», а как на выписку — и не глядит на тебя. Это я не про вас, конечно, а к примеру.

Немного полежав, Зоя опять потянулась за костылями. Уж очень это было приятно — встать и походить.

Татьяна Викторовна лежала с закрытыми глазами. Зоя подумала, что она дремлет. Но, не открывая глаз, Татьяна Викторовна вдруг сказала четко и очень твердо:

— Мне плохо.

И через секунду повторила так же твердо:

— Мне очень плохо.

Зоя схватила костыли, но ее опередила Тося. Придерживая ладонями шов на животе, она выскочила в коридор.

Уже много позже Зоя искала и не находила объяснения тому, как быстро определилась серьезность происходящего для невозмутимой сестры Шуры, для врачей, для санитарок.

Сколько раз в ночь после операции Тося, закатывая глаза, стонала: «Умираю». И ненавидимая всеми за равнодушие сестра не делала даже попыток позвать дежурного врача.

Сколько истошных воплей о помощи и жалобных стонов затихало, не вызывая никакого отклика. Почему же на этот раз без секундного промедления у постели больной оказалась старшая сестра отделения с наполненным шприцем, строгая, деловитая Прасковья Павловна и минутами позже вызванная из другого корпуса Софья Михайловна?

Они что-то делали над Татьяной Викторовной, а она, широко раскрыв глаза, смотрела перед собой с безумной сосредоточенностью и равномерно повторяла:

— Мне плохо. Плохо мне.

— Еще немного… Все будет в порядке, потерпите еще немного… — приговаривала Софья Михайловна.

— Я терплю. Я держусь. Я держусь, — напряженно, с усилием повторяла больная, и Зое казалось, что держится она именно за этот монотонный голос, который не дает ей провалиться в черную бесконечность.

Прасковья Павловна торопливо пошла к дверям, приказав Тосе:

— А ну, ступай отсюда. Посиди в соседней палате. Кто может ходить, все выйдите, — распорядилась она.

Но, прикованная ужасом и желанием все увидеть, Зоя не ушла. Она слышала, как за дверью Прасковья Павловна отдала распоряжение вызвать реаниматоров, и содрогнулась от этого незнакомого до сих пор слова.

Трое мужчин принесли с собой ящики и с несуетливой неслышной быстротой огородили койку Татьяны Викторовны высокой непроницаемой ширмой. Голос ее затих. Зоя слышала только какое-то бульканье, временами легкий пристук брошенного инструмента и иногда тихие, короткие слова, которыми обменивались врачи.

Отвернувшись к стене, неподвижно лежала Галина. Неслышно шевелила губами Анна Николаевна. Время шло, а все было тихо и недвижно.

Потом мужчины заговорили обычными голосами и ушли со своими ящиками гуськом, один за другим.

А еще немного погодя из-за ширмы вышла, горбясь и не поднимая глаз, Софья Михайловна. Она несла в руке часы Татьяны Викторовны. Широкий кожаный ремешок свисал с ее ладони.

Тося осталась в соседней палате. Даже за своими вещами не пришла. Евдокия Степановна выгребла из ее тумбочки залежалые яблоки, искрошенное печенье, измятый сыр.

— И куда такую прорву натаскали?

Она застелила чистым бельем Тосину койку и ту, где час назад еще лежала Татьяна Викторовна, которую больше никто не видел. По палате прокатили коляску, плотно укрытую желтоватой тканью. Вокруг все стало просто и обычно настолько, что принесли обед и Анна Николаевна его ела.

Теперь две чистые, аккуратно застланные койки ждали своих постояльцев, которые сейчас пока еще жили где-то своей обычной жизнью.

— Вот она, судьба, — Анна Николаевна ворочала в тарелке гречневую кашу, — к Новому году домой собиралась. А сердце не спросилось.

— У нее тромб, — тихо сказала Галя, — это часто бывает. Особенно после операции.

— Так не было у нее операции.

— Травма была. Кровь запеклась и закупорила сердечный сосуд. Прасковья Павловна говорила — тромб.

— И конфетков моих не отведала. С вечера я расстроилась, а надо бы мне ее угостить. Берите, Зоя Георгиевна, Галочка, кушайте за помин души…

Смерть Татьяны Викторовны вывела Зою из оцепенения, которое она принимала за покой. Она не могла ни читать, ни работать. Работать в больнице, при длинном, в общем-то пустом, ничем не занятом дне, вообще не удавалось, и желтая брошюра недвижно валялась в тумбочке с того дня, как ее принес Леонид Сергеевич.

Без сна, без дела лежала Зоя с горьким чувством бесплодной потери отпущенного ей времени. Надо было отправляться домой, к своей настоящей жизни, потому что каждый ее день теперь приобретал особую ценность.

За столиком дежурной сестры что-то писала незнакомая девушка с марлевой башенкой на голове.

— Софья Михайловна уже ушла?

— Я не вашего потока, — непонятно ответила девушка.

Тогда Зоя прошла в конец коридора, туда, где помещалась буфетная и выход на лестничную площадку с установленным на ней телефоном-автоматом.

Женщина в коротком бесцветном халате, из-под которого свисала рубашка, радостно кричала в телефонную трубку:

— Шубу не надо. Синее пальто принеси. Сапоги кожаные. Ну, все равно. Юбку с блузкой. Да пораньше, к одиннадцати. Смотри не наберись раньше времени… Ну жду… Ну целую…

Она отошла от телефона с ошалело-счастливыми глазами. На площадке толпились ходячие больные из мужского отделения. Они выползали сюда покурить, поговорить по телефону, встречали здесь посетителей. Этот подъезд считался черным ходом и почти не охранялся. Зоя села на скамейку у стены над лестничным пролетом. Сегодня ей особенно хотелось ощущать свою причастность к жизни. На лестнице пахло больничным обедом, но когда внизу открывали дверь, то вверх тянуло острым уличным воздухом, горьковатым дымком поздней осени.