Зоя почувствовала себя беспомощной. Как ему объяснить несоответствие своей огромной беды и независимость от нее людей, которые призваны тебе помочь? Или безразличие к важным мелочам, способным облегчить жизнь больного? Или раздражение замотанных санитарок?

Зоя допускала, что люди, стоящие слишком близко к делу, могут не видеть его пороков.

Иван Федорович не стал вдаваться в частности:

— Надо понять одно. Мы — фабрика. У нас поток. Если мой врач начнет страдать за каждого больного, он лечить не сможет. Я рад, когда они в свободную минуту говорят о пустяках. Что вы можете увидеть, лежа на койке? У нас самый высокий процент выздоравливаемости. Это главное…

Он задумался.

— Вообще-то гадости много. Многоканальный электрокардиограф отдали онкологическому институту. А на кой черт он им? Вы мне можете сказать?

Тогда Зоя опять попросила:

— Я уйду завтра, Иван Федорович?

— Санитарки, вы говорите. Я еще удивляюсь, как они до сих пор все не сбежали. Им надо платить вдвое больше, чем обычным уборщицам.

Зоя терпеливо ждала.

Иван Федорович перелистывал лежащую перед ним пухлую рукопись. Страницы были затрепанные, разнокалиберные, некоторые пожелтели от времени. Он перекладывал листы, как бы прикасаясь к чему-то очень дорогому.

— Вот я вам хочу зачитать одну цитатку. Привожу ее в своем труде. Из художественной литературы. Писатель Куприн.

Он на секунду замолчал, проверяя, говорит ли ей что-нибудь имя писателя.

Знала она Куприна, знала. Удостоверившись, он прочел:

— «Да разве он себя убивает — жалкий движущийся комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль! Он убивает то, что уже никогда, никогда не возвратится».

И многозначительно посмотрел на Зою.

В приемной дежурный приоткрыл дверь в комнату врачей:

— Ну и ночка! А поесть мне оставили?

Терапевт Васильева, самая хорошенькая из молодых врачей, ласково отозвалась:

— Оставили, Игорек, и колбасу, и сырки, и чай еще горячий.

Но дежурный не стал пить чай. На каталке лежала женщина с перебитой рукой и сломанным ребром. Производственная травма. Ее только что вывели из шока. Тут же доставили двух мужчин. Один в состоянии опьянения после драки. Весь в крови, но, пожалуй, ничего угрожающего. С другим сложнее. Упал на улице. Без сознания. Сейчас еще трудно определить — то ли упал оттого, что потерял сознание, то ли потерял сознание от ушиба.

— Где там санитар? Заберите женщину.

Женщина очнулась на носилках. Боли в руке она еще не чувствовала. Только никак не могла унять дрожь.

— Куда вы меня везете? У меня ребенок дома!

— Все будет в порядке, — пообещал ей чей-то голос.

Каталку, почти без усилий, увлекал юноша в белом халате и белой шапочке, с темной прядкой волос.

Он вез ее по длинным коридорам, поднимал на лифте.

Потом, переодетую в больничное, укрытую колючим одеялом, ее подвезли к палате, где Зоя Георгиевна Богатова проводила без сна последнюю ночь, готовясь к мучительному счастью человеческой жизни.

Женщина долго рассматривала пальто. Сперва ворот и обшлага, потом спинку, потом передние полы. Люди в очереди за ней вздыхали.

Галя спросила:

— Можно завернуть?

— Пятно осталось, — сказала женщина, — вы видите?

Сощурив глаза, она отодвинулась от прилавка и посмотрела издали.

— Почти как было, так и осталось.

— Я вас предупреждала, — напомнила Галя, — застарелые пятна от растительного масла не отойдут.

— За что же тогда я деньги платила? Нет, вы посмотрите, — женщина подняла пальто из серого габардина и обернулась, ища сочувствия, — вон какое пятно, слепой и то увидит.

В очереди хранили нейтралитет. Очень уж долго клиентка рассматривала свое пальто.

— Объясните мне, для чего в таком случае отдавать вещь в чистку? Для чего?

Галя взяла пальто и ровным голосом сказала:

— Почистили засаленный воротник, загрязненную подкладку, обезжирили материал. Остались слабые контуры пятна, о чем мы клиентов предупреждаем.

— Не был у меня воротник засален, — возмутилась женщина, — только из-за этого пятна и приносила. На что же тогда чистка…

— В самом деле, — вмешался пожилой гражданин, — приносишь вещь, и начинается петрушка — объясни им, от чего каждое пятно. От фруктов не выводят, от масла не выводят. А по мне, раз чистка — все должны выводить.

— Не научились еще, — вздохнула старушка.

— Спутников запускать научились, а пятно отмыть не можем. Работают плохо.

Воодушевленная поддержкой, клиентка потребовала заведующего.

— Нет здесь заведующего, — сказала Галя, — вещи чистят на фабрике. Директор там.

— Ну порядки! — еще больше возмутилась женщина. — Значит, выбрось два пятьдесят и забирай испорченную вещь. Да?

Ее губы, подкрашенные ярко-лиловой помадой, дрожали. Или она очень злилась, или очень расстроилась.

«Из-за такого барахла, — подумала Галя, — из-за тряпки! А дома, наверное, еще два пальто и шуба. Такие всегда самые жадные».

Она холодно посмотрела на клиентку:

— Я ничего не могу сделать. Если хотите, запишите в жалобную книгу.

— Дайте, — всколыхнулась женщина, — дайте мне жалобную книгу. Я требую у вас жалобную книгу.

Галя вытащила из шкафчика толстую тетрадь. Вот она опять сглупила. Сколько раз Валентин Николаевич ей внушал: «Вы, Галя, конечно, культурная девушка, но у вас есть плохая черта. Чуть что, вы суете клиенту жалобную книгу. А хороший работник должен бороться за то, чтоб ни в коем случае жалобную книгу клиенту не дать. Ведь вы, если, конечно, захотите, любого уговорить и повернуть можете».

Это верно. Уговорить Галя кого угодно может. Она и эту женщину уговорила бы. Надо только весело, доброжелательно и очень подробно разъяснить клиенту, что к чему. И все время при этом улыбаться. Это совсем не трудно, когда тебя ничего не мучает, когда впереди есть хоть маленькая радость, когда чего-то ждешь от сегодняшнего вечера или от завтрашнего дня.

А если одни обязанности и заботы, и Тимка просыпается четыре раза за ночь, и Анатолий уже две недели не приходит и не звонит, тогда ну вас всех к черту, берите жалобную книгу, пишите что угодно, и откуда я знаю, отойдут ли эти пятна с серого пиджака, а скорее всего не отойдут.

— А на плиссированной юбке надо зашить каждую складочку. Можно, конечно, и так принять, дело ваше, но, предупреждаю, плиссировка вся разойдется. Чтоб потом не жаловались.

Как все переменилось бы — появись только сейчас в дверях Анатолий! А ведь приходил, ждал, пока Галя кончит работу, сидел у этого столика, звонил каждый день. Что он делает? Ну, днем на стройке, а вечерами? Соседка Марья Трофимовна говорит: «Что ты! У него уже, поди, три таких, как ты, сменилось. Теперь законных не удержишь».

Она не со зла говорит. Попросту выкладывает все, что думает.

Или, может быть, плюнуть на все это раз навсегда? Галя ведь не рассчитывала на Анатолия, когда решила родить. Какого черта он ей нужен — маленький, невидный. Такие ли ребята у нее были — Ираклий, Николай, с ними и по улице пройти приятно.

Ах, никто ей не нужен! Просто ее тошнит, когда говорят «мать-одиночка». И Тимка до сих пор не зарегистрирован, хотя ему скоро уже год. Наверное, за это придется платить штраф. И надо оформить его скорей. Хватит быть дурой и чего-то ждать. Может, Анатолий надеется, что Галя ему позвонит. Так не дождется…

— Следующий…

Галя не смотрит на людей. Она видит только вещи. Костюмы потускневшего, неопределенного цвета, с лоснящимися воротниками, пальто, тяжелые от пыли, платья в жирных пятнах.

Множество вещей.

— С меховым воротником не принимаем.

— Фруктовые пятна с белого шелка не отойдут. Как хотите. Мое дело предупредить.