— Держитесь за нее. Перебирайте руками и подтягивайтесь. Я вам помогу.

— У меня еще плечо болит. Я не смогу.

— Сможете. У вас перелома ключицы нет. Только ушиб.

Сперва был страх. Напряженное ожидание: вот сейчас боль пронзит — и рухнешь. И вот — боль пришла. Зоя готова была снова откинуться на подушку, но ее подпирали с одной стороны Софья Михайловна, с другой — няня Дуся.

— Еще маленько, еще, еще вперед подайся, — приговаривала санитарка.

Тогда Зоя стала приноравливаться к своему больному телу. Она перенесла основную его тяжесть на здоровое бедро. Боль отпустила. Она ухватилась за следующую перекладину, потом еще… На секунду ей показалось, что она теряет сознание, но в следующий миг она уже сидела.

Сначала она увидела лица, и все они поразили ее выражением не то чтобы сочувствия, а, казалось, совместного преодоления страха и радости.

Зоя впервые увидела милую скуластую Галочку и ее ногу, обмотанную бинтами, темными от бурых пятен. Увидела всю старчески оплывшую фигуру Анны Николаевны. В общем облике невысокой, плотной Софьи Михайловны врач-ординатор явно одолевал царицу Тамару.

Но все они — и кургузая Варвара Петровна, и няня Дуся, и все другие — на секунду словно разомкнули кольцо человеческого одиночества. И вздох Зоиного облегчения пронесся по всей палате — для всех.

Няня Дуся подняла и укрепила изголовье койки, подложила под спину Зое еще две подушки, а Зоя все осваивала свое первое достижение, свою первую радость в этих стенах. Теперь она могла осторожно взять с тумбочки поилку, в которой темный чай уже подернулся радужной пленкой, могла вытереть лицо мокрым полотенцем, могла видеть окно. Еще тупо ныло плечо, кружилась голова, больная нога лежала колодой, но уже все тело чувствовало безмерное облегчение от перемены положения.

Торопливо вошла новая сестра, тоже очень молоденькая и хорошенькая. Она разбросала по койкам огромные коричневые конверты, сделала замечание Наташе: «Заканчивай питание, сейчас профессорский обход». И так же быстро ушла.

Варвара Петровна вытащила из своего конверта большие темные пленки рентгеновских снимков и принялась рассматривать их на свет один за другим:

— Еще хуже прежнего стало. Загубили руку. Не понимают ничего. Это же надо, как испортили руку…

Зоя попыталась дотянуться до своего конверта и не смогла. Сопя и покусывая большое яблоко, Наташа перегнулась через промежуток между кроватями и подала ей конверт, в котором был один снимок — туманное, расплывчатое пятно. Страшно светлели памятные только по далеким школьным годам скелетные косточки.

Это ее нога. И вот он, перелом, — крутая линия, после которой кость идет под углом.

— Ужасно, — сказала Зоя, — какой страшный перелом!

— Где? — спросила Варвара Петровна. — Где ты его смотришь? Да не хватайся за рентген пальцами, его за уголки надо брать.

Здоровой рукой она приподняла Зоин снимок.

— Здесь, — указала Зоя на изломанную линию.

— Серость, — презрительно сморщилась Варвара Петровна. — Это же сустав. Вот он, твой перелом, гляди…

Тоненькая, почти неуловимая серая черточка наискось проходила по ровной кости. Едва заметным выступом отделялось ее начало.

— А вот оно, смещение, — гордая своей осведомленностью, указала на выступ Варвара Петровна. — На вытяжение, конечно, могут положить, если операцию не захотите.

Зоя снова затомилась:

— Который час?

— Девять.

Утро, а кажется, что прошло уже полдня. Сережка в школе и еще ничего не знает. А Леонид? Когда ему позвонили? Что он думает?

В дверь заглянула Евдокия Степановна и устрашающе зашипела:

— Положьте снимки на место. Профессор идет.

Они притаились, как дети, замолчали, натянули на себя одеяла, а в услужливо распахнутые кем-то двери вошел крупный, еще молодой человек с грубоватым лицом и вокруг свита сопровождающих. По правую руку черноокая Софья Михайловна, по левую — заведующая отделением Прасковья Павловна, чуть позади две медицинских сестры, а уже дальше не то студенты, не то врачи-практиканты, подвижная белая стая, заполнившая палату шуршанием и шелестом.

Нет у человека большей власти, чем у профессора, входящего в палату к больным. Владыки мира, цари, судьи перед ним преходящи, шатки, временны.

У него в руках сила, способная вернуть к жизни. К нему обращены глаза с надеждой и мольбой. Он воскрешает одним словом, пусть иногда даже ложным. В его руках судьба и сильных, и славных, и гордых — никто не минет его. Настает день, и каждый оборачивается к двери, в которую входит он, в белом халате, неся спасение и жизнь.

Так вошел Иван Федорович, профессор-хирург, сорока трех лет, до сих пор не женатый, единственный сын, любящий хорошеньких молодых медицинских сестер, давно достойный докторской степени, но не защитивший даже кандидатскую из-за чрезмерной своей загруженности. И тем не менее занимающий должность профессора.

Был он как будто не очень причастен к торжественности своего появления. Опустив большие сильные руки, улыбаясь, поглядывал он на Галину, пока Софья Михайловна докладывала о ходе болезни, а сестра держала наготове тетрадь с назначениями.

Потом он сделал короткое движение головой, и напряженная от волнения Галя принялась разбинтовывать свою ногу. Софья Михайловна отвела ее руки и стала все делать сама, а Иван Федорович присел на край койки, и тотчас весь белый рой сомкнулся вокруг него непробиваемым кольцом.

Дольше всего они задержались возле Гали. Потом перешли к койке Анны Николаевны. Профессор взглянул на снимок и сказал:

— Мозоль, конечно, еще жиденькая, но груз снять, пожалуй, можно. Дня через два. Загипсуем потом.

Анна Николаевна заволновалась:

— А может, лучше не снимать? Может, еще подождать? Пусть бы оно окрепло…

Софья Михайловна успокоительно помахала ей рукой.

Вот так и бывает. Сколько вопросов хотела задать Зоя профессору, как много она собиралась ему сказать — и не то чтобы растерялась, но тут все делалось как-то помимо нее. Что-то быстро и очень тихо прошептала, словно напомнила, Софья Михайловна, и то время, пока она говорила, профессор смотрел на Зою внимательно, не меняя выражения лица. Потом приказал:

— Ну что ж, подготовьте к четвергу.

— Операцию будете делать? — спросила Зоя. — А иначе нельзя?

— Для чего же вам два месяца на вытяжке лежать? Ходить хотите? Подняться, нормально жить?

В этом вопросе была какая-то странная значительность.

— Хочу, — тихо ответила Зоя.

— Так и будет, — пообещал он.

У Наташи Иван Федорович спросил:

— Ну, как дела?

— Хорошо, — ответила она, сияя своей широкой лупеткой.

— Люблю, когда мне так отвечают.

— А можно мне сегодня домой пойти?

— Завтра пойдешь.

— Ой, лучше сегодня! Пожалуйста! Я маме позвоню, она мне платье привезет.

— Завтра, — сказал профессор. Он вообще не любил торопить события. Больше был сторонником метода, выраженного в старой пословице: «Береженого и бог бережет».

Софья Михайловна не всегда была с ним согласна. Наташу вполне можно было сегодня выписать. Анну Николаевну нужно поднять как можно скорей. У нее уже застойные явления в легких. Мозоль, правда, еще слабая…

А Варвара опять взялась за свое. Самовольно сняла с руки гипс и демонстрировала Ивану Федоровичу, как у нее рука болтается и не сжимается, и еще всякие глупости.

— Разве ж я не понимаю, — говорила она тоном человека, разоблачающего обман и мошенничество, — я же понимаю — испортили руку, и все.

Иван Федорович выслушал терпеливо:

— Во-первых, руке надо окрепнуть. Еще по крайней мере месяц, а то и полтора в гипсе. Потом разрабатывать физкультурой. Вы думаете, осколочный перелом — это шуточное дело?

Варвара скорбно усмехнулась:

— Что тут физкультура сделает? Если по-правильному, ее снова ломать надо. Только я на это, конечно, не пойду, а рука у меня осталась окончательно испорченная.