— Нет, нет, — заволновалась Галина, — расскажите еще.

— Что ж рассказывать, все очень просто. Взвешивай свои поступки и слова. Пересиливай слабости. Живи не бездумно, как кошка, а мучительно, как человек.

— Это какое-то новое христианство…

— Ничего общего. Основа христианства — прощение. А тут наоборот. Не прощать. Ни себе, ни другому. Требовать. Взыскивать. Но прежде всего с себя.

Галя приподнялась на локтях:

— А если человек не поддается? Если он этого даже не понимает? Как с него требовать?

— С мужчиной, — уточнила Татьяна Викторовна, — главное — чувство. Если оно есть, можно сделать многое, почти все. А если нет… — Она небрежно махнула надушенным платком, как бы показывая свое отношение ко второму варианту, но тут же добавила: — Я не говорю, что это легко. Боже! Бывало, поднимаем прощальные бокалы и плачем, плачем оба… И в эту минуту так хочется все забыть, все простить. А нельзя!

— Нельзя, — печально повторила Галя.

Пришла Евдокия Степановна кончать уборку. Молча похватала судна, по два в каждую руку, накричала на Анну Николаевну:

— Где у тебя крышка? Куда дела?

— Куда ж я ее дену? У меня ее сроду не было.

— А я знаю, что была.

— Клеенка у меня была. Вот она, под матрасом.

— Ты б ее еще куда запихала.

— Что это вы такая грозная? — спросила Татьяна Викторовна.

— А ну вас всех! — хлопнула дверью няня Дуся, но, вернувшись с промытыми суднами, ответила: — Потому что не имею человеческой жизни! Вон завтра не в очередь велят на дежурство выходить. Надя дочку замуж отдает, а Степановна отдувайся. И на что мне это все сдалось? В учреждении за эти же деньги пыль смахнуть, подмести, и всего делов.

— Здесь вы людям помогаете.

— Все погосты не оплачешь. Двадцать лет я тут в назьме копаюсь, никто спасиба не сказал. И главное, у нее дочка, а у меня не дочка? Дня свободного не имею. Нет, уйду я. Вот сейчас Варваре скажу, она меня устроит. У нее писатели все знакомые. Мне и дочка давно советует.

— Сколько же вашей дочке?

— Молоденькая. Двадцати еще нет. — У Евдокии Степановны даже голос переменился. — Не родная она мне. Скрывай не скрывай, все равно люди узнают, передадут. Я от нее не таю. Мы ее из детского дома взяли. Тогда еще легко было. Сейчас за детьми в очередь. Говорят, по три года ждут. А тогда — на выбор.

— Разве у вас своих не было?

— Как не было — Володечка и Валерик. Оба на войне пропали.

— И вы решились чужого взять?

— Чего решаться? Ребенок, он и есть ребенок. Главное, тоска меня заела. Водочку стала пить. Муж еще живой был. Давай, говорит, лучше дитя возьмем, воспитаем. Ему желательно было мальчика, а я ни в какую. Опять война будет, и этот пропадет. Девочку взяли.

— И удачная девочка?

— Дочь и дочь, — с достоинством ответила Евдокия Степановна, — отличницей в школе была. Только что грузна очень. Центнер весу в ней. На танцы пойдет — никто не приглашает. Домой вернется — плачет. Что делать? Давай не есть. Терпит целый день, а вечером как сядет, так целый батон и умнет. И ест, и плачет. Беда.

— Хлеба как раз нельзя. Мясо пусть ест, фрукты, — посоветовала Татьяна Викторовна.

— И мясо ест — не помогает. Ведь я что думаю? В старое-то время да у нас в деревне цены бы такой девке не было. На ней хоть паши, хоть молоти. От сватов бы не отбиться. А теперь мода на тощих пошла. Чем она виновата? Я так думаю, замуж выйдет — похудеет, только боюсь, не возьмут. Надькина вон выскочила. А двоечница была, насилу школу кончила.

За разговором она протерла паркетный пол, который раз в месяц полотеры мазали мастикой отвратно бурачного цвета, убрала тумбочки и уже собиралась уходить, когда опять пожаловала Варвара. Рука у нее висела на широком бинте, лицо было довольное.

— Пошла я уже, — сообщила она, — ты как насчет работы — надумала? А то пиши заявление, отнесу.

— Не пойду я никуда! — вдруг неожиданно разозлилась няня Дуся. — Не пойду и не пойду, тебе сказано! Чего пристала?

— Эх, серость, — неодобрительно покрутила головой Варвара.

Закончились обходы, процедуры, назначения. Для посетителей было еще рано, врачи уже ушли.

Тося дремала. Татьяна Викторовна, готовясь к приходу поклонника, как теперь назывался в палате галантный Федор Федорович, занималась устройством своего микромира. С трудом перекатывая верхнюю часть туловища на бок, она убрала с тумбочки всю посуду, оставив только вазочку с двумя гвоздиками и большие золотые часы на широком кожаном ремешке. Затем она вынула кусок полотна, обшитый широким кружевом, и приладила его к верхней части одеяла, создав видимость нарядного пододеяльника. После этого был извлечен свежий платок и оставались только прическа и косметика. Но даже эти небольшие усилия ее утомили, и она откинулась на подушки, отдыхая.

Галя читала. Анна Николаевна высчитывала по пальцам:

— Четыре дня потеряли. Вчера бы начали да сегодня походили, а то ведь завтра суббота. Теперь до понедельника проваляемся.

Зоя достала последние номера журналов, развернула «Иностранную литературу», но не успела даже сосредоточиться на первых абзацах.

Дверь раскрылась широко, по-хозяйски, и вошла Тина Марковна, блестя аметистовыми сережками и каплями дождя на черных, гладко зачесанных волосах.

Она не поняла удивления и радости, которыми ее встретили. Даже рассердилась:

— Ну, пришла. И завтра приду. Я вас тут не могу вечно держать. У меня работа идет по плану.

Зоя не удержалась:

— Какой тут может быть план?

— Как везде, — сухо ответила Тина Марковна, — у меня предусмотрено, когда вас поднять и когда выписать.

От нее пахло метро, дождем, духами.

— Прислоняйтесь ко мне, — командовала она, — упор делайте на руки. Ни в коем случае не пытайтесь сразу идти.

Зоя встала. Все вокруг изменилось — расстояние, пространство, соотношение предметов. Едва она успела это осознать, как у нее стремительно закружилась голова.

— Я вас держу, — услышала она уверенный голос врача, — и не беспокойтесь, это всегда так бывает.

Потом Зоя уже не могла смотреть по сторонам. Все ее внимание было сосредоточено на небольшом пространстве под ногами. Надо было выставить вперед сперва больную, именно больную, ногу, потом, опираясь на костыли, подтянуть к ней здоровую и снова выставить больную.

Тина Марковна страховала ее полотенцем, как ребенка, которого учат ходить.

Медленно Зоя дошла до окна, за которым бегали по кольцу машины, проплывали троллейбусы, ходили люди, для которых за это время ничего не изменилось. От возможности все это видеть, от ощущения обретаемой свободы у нее опять до тошноты закружилась голова, и Тина Марковна уложила ее в постель, обессиленную, покрытую холодным потом.

— Завтра будет гораздо легче. Теперь с вами пройдемся.

— Нет у меня костылей, — с горьким вызовом доложила Анна Николаевна.

— Мои возьмите.

Тина Марковна Зоины костыли забраковала:

— Не годятся. Высоки будут.

Она ушла и долго не приходила. Склонная к пессимизму, Анна Николаевна выразила сомнение, придет ли она вообще.

— Костылей нет — и спросу с нее нет.

— Никуда не денется. Сама же сказала — у нее план, — рассудила практичная Тося.

В эту минуту за всем тем, что казалось Зое произволом и неразберихой, за обидным безразличием к страданиям, за пренебреженьем к необходимым мелочам, за едким запахом хлорки, она впервые различила продуманную систему, которая неуклонно и неустанно делала свое дело.

Тина Марковна разрешила Зое выходить в коридор. Исполнилась мечта каждого лежачего больного — самому ходить в умывальную комнату.

Сырая и неповоротливая Анна Николаевна все еще боялась передвигаться без помочей. Она расслабленно висела на полотенце, которое Тина Марковна держала в своих крепких руках. Делая шажок, вскрикивала: «Ой, падаю, падаю… Ой, держите меня…»

И все-таки Тина объявила: