Иван Федорович первым делом подошел к раковине, сполоснул руки и, по привычке не вытирая, а потряхивая пальцами, сел за свой стол. Он посидел несколько секунд, приводя в порядок мысли и зная, что сейчас он вспомнит, кто этот человек и для чего он здесь, потому что без приглашения Ивана Федоровича Шурочка никого в кабинет не впустила бы. Действительно, он вспомнил. На столе лежала история болезни Зои Богатовой, женщины, которая поступила вчера с переломом бедренной кости.

Он с некоторым усилием восстановил впечатление от этой женщины, впечатление, окрашенное тем, что ему сообщила Евгения Михайловна, и с любопытством взглянул на крупного, красивого мужчину, сразу определив его как любителя выпить и бабника. Тут же для него все прояснилось, и человек, сидящий напротив, стал ему неприятен, но не по каким-либо соображениям, морали, а скорее, Иван Федорович почувствовал раздражение, которое вызывает шаловливый ребенок, испортивший ценную вещь и причинивший взрослым лишние хлопоты.

— Значит, так. Перелом сам по себе не сложный.

Мужчина сделал торопливое движение как бы навстречу Ивану Федоровичу. Совсем близко профессор увидел яркие ореховые глаза в незамутненных, чистых белках и профессионально, чисто механически, откинул свое первое подозрение. Безусловно, не пьяница.

— Она просила меня передать, что на операцию согласна, — торопливо сказал Леонид Сергеевич, — раз вы находите нужным, значит, это безусловно лучший вариант.

— Операция что ж, — словно нехотя ответил Иван Федорович, — операцию мы сделаем. Это само собой.

Он облокотился на стол, опустил подбородок на руки, и было впечатление, что продолжать разговор он не собирается.

У Леонида Сергеевича мелькнуло чудовищное предположение. Не так давно в гостях у одного из своих друзей он слышал, как приезжая с юга родственница хозяина рассказывала:

«У нас это почти открыто. Не заплатишь — операцию не сделают. И на все своя цена. Аппендицит — двести, язва — пятьсот. Это если рядовой хирург. А профессор — вдвое берет».

«Не может быть, — усомнился кто-то из присутствующих, — во всяком случае, в Москве этого нет».

«И в Москве есть. Вы просто не знаете», — уверенно сказала женщина.

Леонид Сергеевич с ужасом вспомнил этот разговор. Профессор медлил, но немыслимо было спросить: сколько это будет стоить? Или сказать, как говорят водопроводчику: «Мы вас отблагодарим». Он этого не мог и молчал. Тогда заговорил профессор:

— Не было ли у вашей жены потрясения? — И, не дождавшись ответа, пояснил: — Ну, острого переживания, горя, волнения?

Иван Федорович увидел, что человек перед ним заметался, хотя продолжал сидеть совершенно неподвижно.

— Повода? Какого? Для чего?

— Повода для того, что она сделала, как мы предполагаем.

— Наверное, я вас не вполне понимаю, — упавшим голосом сказал Леонид Сергеевич через какое-то время.

В чем-то он безусловно виноват, но у Ивана Федоровича не было намерения его карать. Кроме того, профессора ждали в перевязочной.

— У нас есть подозрение, что это не случайная травма. Были у вашей жены причины для умышленного поступка такого рода?

Он все-таки щадил этого большого, по-детски растерянного человека и старался не произнести слово «самоубийство».

— Я это спрашиваю не из любопытства, — добавил он, — если так, как мы предполагаем, то надо ее лечить.

Богатов не нашел ничего лучше, чем спросить:

— Разве от этого можно вылечить?

— От всего можно вылечить, — сухо сказал Иван Федорович.

— Я не знаю… как будто ничего такого особенного… Как обычно. Все шло как обычно…

Иван Федорович выжидал.

— Почему у вас возникли подозрения?

Богатов спросил это с таким отчаяньем, что Иван Федорович бесцельно выдвинул ящик стола, чтобы только не глядеть в его глаза.

— Картина происшествия, факты, как говорится, свидетельствуют.

— Что же теперь делать? Что делать?

Это был не риторический вопрос. Обращенный к Ивану Федоровичу, он требовал конкретного ответа:

— Надо, в первую очередь, устранить все причины. Если они есть.

Богатов готовно закивал головой.

«Какой он бабник? — подумал Иван Федорович. — Он и притворяться не умеет».

— Поддержать в ней всячески бодрость духа, хорошее настроение.

— Да, да, я знаю… Я знаю, что надо устранить, — горячо заговорил Богатов. — Как это страшно, она могла умереть… Ведь правда, доктор? Я виноват. Я сделаю все. А как вы думаете, теперь в этом смысле опасности нет?

«И вовсе не бабник, — решил Иван Федорович, глядя на открытое, ничего не прячущее лицо своего собеседника. — Или уж начинающий только», — добавил он, чтобы заглушить в себе вдруг возникшую симпатию к этому по-детски беззащитному человеку.

— Вы ей, конечно, ничего об этом не говорите, — Иван Федорович поднялся. — И главное, больше положительных эмоций. Это и для основной травмы полезно будет.

Богатов тоже встал.

— А ходить, ходить она будет?

— Ходить? — удивился Иван Федорович. — Почему же ей не ходить? Как ходила, так и будет ходить.

В неожиданном для самого себя порыве участия он потрепал Богатова по плечу.

— Человек все-таки создание хрупкое. С ним поосторожней надо. Однако все уладится.

— Мы все сделаем, — заверил его Богатов. — Все сделаем!

Подходя к операционной, Иван Федорович подумал: «Не о себе же он говорил во множественном числе. Кто же это такое — «мы»?»

В час величественная буфетчица разнесла на подносе хлеб, серые алюминиевые ложки и на каждую тумбочку — по яблоку.

— Где ваша ложка? — спросила она у Зои.

— Я не знаю.

— Как это так — не знаете? Я утром клала вам ложку, а сейчас ее нет. Кто же знает?

— Я ничего утром не ела.

— Ели вы или не ели — это ваше дело. Это меня не касается. А ложка должна быть. Я за нее отвечаю.

— Да найдется ложка, — крикнула Галя, — кому она нужна!

Буфетчица обернулась к ней:

— У меня в прошлом месяце шести ложек не хватило. И все из моего кармана. А защитники находятся. Я вам ложки не дам, как хотите, — сказала она Зое. И ушла, придерживая поднос на уровне головы.

И вот такая ерунда могла расстроить Зою почти до слез.

— Ничего, сказала Галина, — я вам свою дам. У меня есть запасная. А вы не реагируйте. Они все здесь такие грубые. Понять можно — надоели мы им до смерти.

Два раза прибегала сестра, кричала в дверь:

— Батюкова, на гипс!

— Нет Батюковой, в садике гуляет, — отвечала Анна Николаевна.

В третий раз заглянула Софья Михайловна.

— Ну где же Варвара? Вот какой человек! Всех задерживает, — пожаловалась она.

Пока Софья Михайловна стояла в дверях, все молчали.

— Она с собой огурчиков взяла, сала и хлебушка черного, — сообщила шепотом Наташа.

— Выпивает. К обеду-то придет.

— А выписываться не хочет, — сказала Галя.

— Ой, а я как хочу выписаться, — завизжала Наташа, — просто не дождусь завтрашнего дня! Сперва по телефону всех подружек обзвоню, а вечером гости придут. Я так по дому соскучилась!

— А по школе?

— Ну и по школе, само собой. У меня еще освобождение на неделю будет. А уроки мне и сюда приносили.

— Наташа, ты не забудь. Мама само собой, а ты позвони, скажи ему негромко.

— Ой, что вы, Анна Николаевна! Я сейчас же позвоню. У меня телефон в книжечке записан!

— С ней-то ничего не говори, а ему скажи: мама, мол, тебя одного просит прийти. Одного.

— Я так скажу: непременно, непременно идите к маме в больницу. Сегодня же идите — так я скажу.

— Ну, хоть когда сможет. Очень-то не напирай.

Опять открылась дверь. На пороге появилась девушка, похожая на одуванчик, — пушистая желтая головка и зеленое мини-платьице. В руках у девушки были две роскошные розы на очень длинных стеблях.

— Кто здесь будет Анна Николаевна Сахарова?

Анна Николаевна приподнялась на кровати.

— Вот это вам в знак внимания, — сказала девушка, протягивая ей розы. — Как вы себя чувствуете?