Много смеялись и несколько раз прослезились в этот утренний час работники подстанции.

Смеялись, когда вечно занятый доктор Рубинчик после речи одного из ораторов взглянул на часы и спросил: «Ну что ж, на этом закончим?» А Евгения Михайловна, испугавшись, что он уйдет, кинулась к нему с воплем: «А десятую штатную единицу нам не утвердили? Где я потом вас всех троих сразу поймаю. Решим этот вопрос сейчас».

Вокруг все возмущенно стали кричать: «А слово юбиляру?» И Наум Львович, опомнившись, предоставил слово Евгении Михайловне.

Когда она, откашлявшись, обдернув блузку, наконец собралась говорить, распахнулась дверь и ворвалась Прасковья Ивановна.

— Хоть не совсем опоздала. Ох, родная моя, и я ведь свое слово хотела сказать. Полжизни рядом…

Но больше она ничего не сказала. Обнявшись, плакали две старые трудовые подруги, и многие прослезились, глядя на них.

Евгения Михайловна говорила коротко:

— Только лягушка или там кошка не думают о том, что будет завтра. А человек обязан думать. Вот я от души порадовалась, когда фельдшер Яновский сказал, что для него пример доктор Модесова. Значит, мое дело уже на поколение вперед ушло. Я делала его как могла. Но в полную свою силу…

Она благодарила всех присутствующих, и Ксения видела, что этот день — один из самых счастливых в жизни Евгении Михайловны. Заведующая подстанцией услышала все, что имела право услышать. Ей не помешала ни будничность обстановки, ни то, что во время ее праздника, так же как всегда, раздавались звонки, выбегали работники очередной бригады, с шумом выезжали машины.

И едва кончила она свое слово и доктор Рубинчик объявил собрание закрытым, Евгения Михайловна, вцепившись в его рукав, потребовала разрешения неотложных дел подстанции.

Загрохотали отодвигаемые стулья, задвигались, заговорили люди. Кира разворачивала подарки.

— Пусть все посмотрят. Мы потом так же аккуратно завернем.

Стол загромоздили белой оберточной бумагой, блестящим целлофаном, обрывками шпагата.

Юрочка потащил к стенгазете Чалова и хвалился:

— У нас и поэт собственный. Видали?

Автор стихов, пожилой фельдшер Басанин, довольно ежился и улыбался:

— Так, балуюсь, конечно, в свободное время.

Юрочка прочел стихи «с выражением». Все ждали.

— Да, знаете, что-то такое чувствуется, некоторый поэтический дар… — неуверенно сказал Чалов.

— Уж это дар, — почтительно говорили вокруг.

Ксения хотела уйти. Но пальто висело на вешалке в комнате врачей, где сейчас гости и руководство пили кофе с тортом и обсуждали дела подстанции.

— Ксенечка, — позвал ее врач Кругляков, — вы не знаете, а нам, грешным, дадут кофе? Очень вкусно пахнет.

— Всем, всем дадут кофе с пирожными и с конфетами, — пообещала вездесущая Кира, — вот только начальство уедет.

— Да пусть уж оно поскорее уедет. Я начальства боюсь.

— Начальства бояться не надо, — сказал Алексей Андреевич. Он стоял недалеко от Ксении и недобрыми глазами смотрел на нее, хотя обращался к доктору Круглякову. — И запомните: в жизни надо бояться только одного…

Он сделал паузу. Все ждали.

— Чего же? — спросил доктор Кругляков.

— Истеричной, вздорной женщины, которая сама не знает, чего хочет.

Это был не просто разговор, который можно легко поддержать. Присутствующие почувствовали неловкость, хотя ничего не понимали. Ксения смотрела на Алексея Андреевича. Будет он говорить еще? Сделает он ее ошибку, ее боль достоянием всех, кто его услышит? Нет. Он молчал. Лицо у него было усталое, и после бессонной ночи на нем ясно проступали четкие морщины, выделялись припухшие подглазницы, виднее стала седина на висках.

Очень ясно представила себе Ксения, как он придет сейчас в свою бесцветно-уютную, пропахшую табаком и одеколоном комнату. Она помнила его маленькие утехи: чайник со свистком, специальный нож, чтобы резать колбасу, пюпитр для чтения лежа.

Прошла она мимо него молча. И только пожалела Алексея Андреевича за то, что не вольет она радости в его жизнь, за то, что не смогла она его полюбить, за то, что не придет она больше никогда в его комнату.

Подбежала Кира — уже в белом халатике и скромных коричневых туфлях без каблуков.

— Ксения Петровна, вас просят, гости уезжают.

Кончилось дежурство. Отшумел юбилей. Разошлись гости. Евгению Михайловну отвез домой доктор Рубинчик. О празднике напоминали только запахи цветочного магазина и кофе. Любаша вымела лепестки хризантем, обрывки цветной бумаги, прошлась по комнатам тряпочкой. Стало чисто, светло, и снова затикал на тумбочке маленький будильник.

За шкафом у вешалки Ксения отколола от платья смятые, потерявшие и цвет и запах гвоздики.

День стоял на встрече зимы с осенью. Холодный ветер резанул разгоряченное лицо. С дежурства Ксения всегда бежала домой. И сейчас она заторопилась по привычке, а потом замедлила шаг. У ворот ее догнал Алексей Андреевич. Он сказал, как только поравнялся с ней:

— Простите меня, Ксения Петровна…

Она ничего не ответила, и он заторопился ей объяснить:

— Я ничего не прошу у вас. Я только хочу сказать, будьте спокойны, я не буду больше здесь работать.

— А мне это все равно, Алексей Андреевич.

Показался ее автобус. Сейчас она уедет в свою далекую от него жизнь. Навсегда.

— А может быть, мне просто не везет, как вы думаете, Ксаночка?

— Не знаю, Алексей Андреевич. Может быть.

Излишне быстро проехал автобус все остановки. И вот уже своды метро, а еще ничего не решено.

Сказать Вадиму все сейчас, когда ему и так трудно жить? «Вот что со мной случилось. Теперь будет, как ты скажешь. Решай». Это, пожалуй, легче всего. Честнее. Но что будет с гордостью Вадима, которая сейчас и без того уязвлена? Что будет с его достоинством? Не должна ли она пожалеть своего родного мужа?

Так что же — умолчать, утаить? Жить в сознании своей вины, нести ее в себе как заразу? Не скажется ли это на всей их жизни?

Или найти в себе силы все забыть, простить себе, как прощают близкому человеку, никогда не вспоминая, не укоряя…

А могла бы она простить такое Вадиму? Простить полно, щедро, не укоряя, не вспоминая?

Надо было увидеть его скорей, посмотреть в глаза, тронуть руку, на которую она опиралась почти всю свою сознательную жизнь. Может быть, тогда она поймет, что ею утеряно и что у нее еще осталось.

За стеклянной дверью телефона-автомата кому-то улыбалась девушка. Только изредка она кидала в трубку очень короткие односложные слова и снова рассеянно помахивала длинными ресницами. «Если она через минуту не кончит, я уйду», — решила Ксения, а девушка, окидывая ее невидящим взглядом, снова улыбалась в трубку.

Наконец Ксения дождалась.

— Выходи к метро, встреть меня, — сказала она.

— Ксюша? — Он помолчал, потом озабоченно спросил: — Ты что, тяжелое что-нибудь несешь?

Она положила трубку. Ну что ж. Пусть не приходит.

Поезд метро бежал, минутку постояв на той станции, где еще вчера утром, только вчера, красивая женщина говорила с тоской: «Неужели это конец, всему конец?» Сколько времени прошло с тех пор?

Шурке надо купить бананы. Они опять появились. Вот их несет женщина в кошелке.

— Простите, где вы брали бананы?

Эскалатор уже выпрямляет под ногой ступеньки — выносит людей наверх. В светлый солнечный день.

Как она могла думать сейчас о пустяках…

Почему считается, что отношения людей создаются сами собой? Это неверно. Если бы начать все сначала, она берегла бы их любовь от небрежного слова, от резкости, от грубости. Она не забывала бы о ней ни на один день.

Поздно уже или нет?

У входа в метро ждал ее Вадим.

Ксения быстро пошла навстречу мужу.

Звонил телефон. Зоя встала с тахты. Мужской голос просил Леонида Сергеевича.