Жест получился вполне естественный.
— А я тут браню Ваганчика — редко, редко он стал баловать нас своим вниманием. Нехорошо, нехорошо, мой мальчик. Папа нуждается в твоем присутствии…
Джемма подумала: «Не о внуке она пришла со мной говорить. Не начала бы она так прямо».
Ваган ускользнул за ширму. Джемма села. «Что ей надо?» — думала она.
Варвара Товмасовна огляделась.
— Эти однокомнатные квартирки маловаты, но удобны. Софик тебе выхлопотала?
— Нет. Мне ее дали на работе.
Старуха покачала головой:
— В свое время ты не хотела работать. А ведь как я тебя уговаривала!
Джемма молчала.
— Ты не думай, что я на тебя сержусь. Я понимаю: ты не любила Кима, он был тебе неподходящим мужем. Как ты знаешь, я объективный человек. Что ж! Все в жизни бывает. Единственно плохо, что ты покинула нас в такую трудную минуту, не сказав ни слова. Разве я не заслужила твоего доверия?
Знакомые интонации, которые можно пропеть как мелодию! Но для чего она пришла? И чем она встревожена?
— Стоит ли вспоминать старое? — сказала Джемма.
— Нет, это я так, между прочим. Конечно, о чем говорить! Ты живешь, работаешь. Ким тоже устроил свою жизнь. Его жена — милая женщина, хотя между нами нет полного понимания, как было с тобой. Я верна своему принципу: не вмешиваться в жизнь молодых. Спросят — посоветую. Не спросят — своего мнения не навязываю.
Джемма представила себе, как в доме Марутянов женщина бьется в этих ловко расставленных словах. Ей стало жалко вторую жену Кима.
— Сердцу не прикажешь, — вздохнула Варвара Товмасовна. — Ким очень любил тебя. Тосковал. Но что он мог сделать? Ты ушла сама, по доброй воле… Не правда ли?
— Да. Это верно, — подтвердила Джемма.
Варвара Товмасовна, прищурясь, взглянула на нее.
— Напиши это, дочка, — сказала она и будто спохватилась: — Уж прости, я привыкла так тебя называть…
«Вот для этого она и пришла», — догадалась Джемма, еще не понимая, что именно она должна написать.
— Дай справку, что ты ушла от Кима сама, по своему желанию.
Джемма подумала: «Как с работы. Уволилась по собственному желанию».
— Для чего это нужно?
Старуха ответила уклончиво:
— Знаешь, у человека всегда есть враги. Возникают всякие кривотолки, сплетни…
— Прошло три года, — сказала Джемма, — он женат на другой. Какие сплетни?
— Когда возбуждают вопрос о моральном облике человека, принимается во внимание вся жизнь. И справка первой жены может иметь некоторое значение.
Варвара Товмасовна сказала это деловито и строго.
Джемма все поняла. Недаром она много лет жила в доме Марутянов. Киму что-то угрожает. Беду надо предотвратить. И уже все обдумано: у того взять справку, тому позвонить по телефону, с тем поговорить. Все пригодится. Как всегда, большие слова служили ничтожной цели. Но как много времени прошло, прежде чем она это разгадала! «Почему я должна что-то писать? Почему они снова запутывают меня в свою, жизнь?»
Варвара Товмасовна выжидательно смотрела на нее. Пальцы с удлиненными ногтями постукивали по столу.
— Мама! — глухим голосом позвал Ваган.
Она обрадовалась возможности хоть на минуту уйти. Ваган стоял у открытого окна.
— Дай ты им эту справку, — сказал он. — Дай, прошу тебя…
Его лицо брезгливо кривилось.
Варвара Товмасовна прочла несколько строк, написанных мелким почерком Джеммы, и спрятала бумажку в сумочку. Больше ей здесь ничего не надо. Ее лицо замкнулось.
На прощание сказала холодно:
— А ты, кажется, полнеешь. Нехорошо!
Ваган помог бабушке спуститься по лестнице.
Джемма подошла к окну. Стояла лучшая пора года в Армении — время сбора винограда и персиков, время прозрачных, безветренных дней и теплых, звездных ночей.
Раздался шум подъехавшей машины. Два коротких негромких сигнала.
Она еще раз взглянула в зеркало. Разгладила морщинку у лба.
— Надо идти…
ВИНА НЕПРОЩЕННАЯ
Иван Ногайцев умирал. Его жена Ольга говорила в клубе:
— Ой, надо нам, девчата, торопиться. Доктор Ване не дает больше десяти дней. Значит, если пятнадцатого спектакль сыграем, восемнадцатого Ваня умрет, а уж двадцатого я уеду.
Никого это не удивляло, потому что все привыкли и к Ольгиным разговорам и к болезни бывшего директора леспромхоза Ногайцева. Еще полгода назад врачи сказали, что жить ему осталось не больше недели.
Ольга тогда же распродала всю хозяйственную утварь:
— На что это мне все? Уеду в родной город Ростов.
Женщины осуждали Ольгу, но украдкой бегали к ней покупать посуду и барахло.
Доторговалась Ольга до того, что не в чем было вскипятить Ивану Семеновичу молоко.
Соседка Ногайцевых Варвара Федотова укоряла мужа:
— Друзья, товарищи, а как до дела дошло — и нет вас. Собрались бы проведать Ивана Семеновича. Уморит ведь его Ольга.
— А я что сделаю? — хмуро отвечал Федотов. — Там не очень сунешься помогать.
Но он сговорил Рябова, Свободина, Первова. Это все были старые работники леспромхоза. Они давно знали Ногайцева, работали и с ним рядом и под его началом. Для них он был и Иван Семенычем и Ванькой, смотря по обстоятельствам.
Они все побрились, надели новые костюмы и долго топтались, вытирая ноги перед крыльцом маленького домика Ногайцева. Такие особнячки строили для рабочих в годы первых пятилеток. В поселке вытянулась длинная улица этих домов с палисадниками, в которых росли высокие, ядовито-розовые мальвы и лиловые граммофончики. Зеленели грядки с укропом и редиской. В редком дворе не было пристройки для поросенка или отгороженного закутка, где бродили куры с цыплятами.
В палисаднике у Ногайцева не росло ни травинки. Серая земля была крепко прибита. «И при Анне Захаровне так было, — подумал Федотов, — нехозяйственные все бабы ему попадались».
В передней их встретила Ольга. Видно, собиралась уходить из дому. Губы крашеные, на волосах капроновый шарфик.
— Ой, Ваня, — крикнула она в комнату, — смотри-ка, гости к тебе!
Федотов вошел первый. Он увидел, как метнулся на кровати Иван Ногайцев, резко поднялся, сел, опираясь руками на матрац. Глаза его, прежние, острые глаза, вскинулись навстречу Федотову, устремились поочередно к Рябову, к Свободину, к Первову. И когда все они уже вошли, неловко толпясь у порога, Иван Семенович еще смотрел на дверь, а потом, поняв, что ждать больше некого, подломился в руках и сполз на подушки.
— Вань, Вань, тебе доктор не велел подниматься! — заверещала Ольга, втаскивая новые свежеобструганные табуретки, — черт знает, где она их взяла, комната была совершенно пустая, только кровать да тумбочка у ее изголовья.
Иван Семенович обессилел от своего минутного порыва. Он лежал с черными провалами у глаз и у носа, плоский под зеленым плюшевым одеялом.
— Вы садитесь, садитесь, — суетилась Ольга, подтягивая табуретки к кровати.
Гости по очереди подошли, осторожно подержали большую, вялую руку больного.
— Птица, ты нам сообрази, — хрипло распорядился хозяин, но Федотов предостерегающе поднял руку и отрицательно мотнул Ольге головой.
— Они не хотят, — сказала Ольга, — они с тобой так посидят, а я в клуб сбегаю.
— Иди уж, иди…
Мужчины проводили ее глазами и молчали, пока не хлопнула входная дверь.
Федотов сказал:
— А не лучше тебе обратно в больницу, Иван Семеныч? Там все-таки медицина.
— Належался я в больнице, — медленно, с расстановками ответил Ногайцев, — от одного запаха помрешь. Мне только уколы помогают, а уколы Ольга умеет.
Гости молчали. Иван Семенович уловил в этом молчании неодобрение.
— А на кой мне надо, чтоб надо мной раньше времени слезы лили? Она молодая, пусть живет как хочет. Наплачется еще.
«Как же, заплачет она по тебе, жди», — подумал Федотов, но согласно закивал головой.
Дальше повелся обычный разговор. Поругали нового директора леспромхоза, человека чужого, присланного. Ругать его было не за что, но и хвалить при Иване Семеновиче казалось неудобным. Один простодушный Рябов высказался, что в отношении лесопосадок Мокеев вроде подвинул дело, но на него дружно накинулись:
