— Да, вы быстро работаете, — сказала Нина.

— А то ж! За мной ни шить, ни мыть, ни полоть никто, бывало, не угонится. Теперь уж поостыла. Не годы согнули — забота.

Ничто ее не согнуло. Была она прямая, как девушка. Легко перенесла ведро воды от окна к окну.

— Дочка спрашивает, чи вы мне посоветуете, мама, идти в чайную работать? Иди, говорю, дочушка, надо же Нине Григорьевне помочь. И тебе, говорю, за добро зачтется. А вот, поверите, кто мне какое зло сделает, того бог наказывает. Верно, верно. Люди и то говорят: вы, Даниловна, наверное, святые. В прошлом году одна женщина мою грушу отрясла, так всю зиму чирьями болела. А я ей прямо сказала: это у тебя мои груши вылазят.

Она кончила мыть окна, отнесла ведра и тряпки за загородку.

— А Кочетков со злобы брешет. Он с этой закусочной обогатился. Еще в прошлом году жене своей шубу из Москвы привез. За всю зиму она эту шубу ни разу на улицу не надела. Разговору боится. А народ все знает. Народ не обманешь. Нет…

От этих слов, сказанных горячо, убежденно, Нине стало как-то неловко.

Уже смеркалось, когда грузовичок привез расшатанные столы и разнокалиберные стулья. В кузове вместе с Венкой сидел Артюша. Мальчики перетаскивали мебель в помещение. Артюша радостно спросил:

— Нина, ты будешь продавать лимонад и мороженое?

Прибегала Алена. «Нанялся — продался», — вздыхала она и давала советы, как повесить, лампочки, чтоб не было темно над столиками.

— Ладно, ангел мой, — отвечала ей Тася, — людям было бы чего в нутро положить. Мимо рта не пронесут.

Поздно вечером Нина несла домой ключ. Этим ключом были заперты материальные ценности, за которые она теперь отвечала. И с этого вечера дорога, по которой она шла, и тишина, и белый лунный свет — все изменилось. Сместилось время ее жизни. Оно получило новые краски и ощущения. И постоянная ее боль, тоска и ожидание перестали быть единственным ее миром. Сейчас она уже любила свой голубой сарай, кривоногого Байрамукова, умелую Тасю и все то, что она должна была начать делать завтра.

Рядом кто-то тихо сказал:

— Извиняюсь, вы, случайно, не Ниночка будете?

Небольшая легкая женщина сбоку заглядывала Нине в лицо. Что-то очень знакомое, перенесенное из далекой прошлой жизни, возникло в памяти.

— Шамши!

Нина сказала это раньше, чем подумала. Женщина покачала головой:

— Это мама моя была Шамши, а я Мардзият. Мама моя в Казахстане умерла. Есть такое место Ак-Булак. Может, слышали?

— Вы там жили?

— Да. — И, торопясь предвосхитить обязательные вопросы, к которым она, видимо, привыкла, Мардзият быстро сказала: — Ничего, мы хорошо жили. Мы ни в чем не нуждались, но мама не привыкла. У нас дядя Ибрагим тоже умер, мамин брат. А вы меня сразу узнали?

— Конечно! Мардзият — веселая девочка…

— Я была веселая, — согласилась Мардзият, — у меня и муж там умер. Касьян, соседей наших сын. Может, помните?

Нина не помнила, но кивнула.

— Какое горе!..

— Муж — не такое горе, — спокойно сказала Мардзият, — он балованный был. Очень по бабам бегал. Мама моя сильно плакала. Доктор сказал, ей нервы в голову ударили. А вы, Ниночка, отдыхать приехали?

— Да как сказать, скорее — работать.

— Я ваших детей видела. Я вас давно заметила, стеснялась подойти. А муж есть у вас?

Второй раз в этот день и в своей жизни Нина ответила:

— Нет.

— А я тут живу, за большим камнем. Старый наш дом сгорел. Теперь у меня новый.

Она стояла теперь перед Ниной в синем костюмчике, с модной сумкой. Только и было в ней от прежнего — шелковый платок с большой бахромой, но на Нину вдруг пахнуло запахом горящих листьев, свежего айрана, жареной кукурузы — сладким духом старого карачаевского дома.

— Приходите ко мне, — сказала Мардзият, — я одна живу. Очень приятно будет.

Нина смотрела ей вслед. Мардзият шла словно плыла, высоко подняв голову, как ходят все женщины-горянки.

Глубокой ночью зазвонил телефон. Ночные звонки всегда тревожные. Сонная Эвника опрокинула на постель пепельницу, полную окурков, запуталась в телефонном шнуре и, прижимая к уху трубку не той стороной, кричала что-то невнятное. Георгий отобрал у нее аппарат. Звонили из управления. В одном из поселков строительства Гюмет — Аван горел двухэтажный дом, общежитие рабочих. Сведения передали по телефону. Потушить пожар не удается. Есть ли жертвы, пока неизвестно. Георгий потребовал машину.

Он оделся, вытащил из шифоньера пиджак. Ночь стояла жаркая, неподвижная.

Но кто знает, что там могло быть, на голом, каменистом плато, где со всех сторон дуют ветры. Дом поставлен на скорую руку, заселен сезонными рабочими. Многие приехали с семьями, с детьми.

Снова зазвонил телефон. Говорил начальник пожарной охраны управления. Жертв нет. Пожар возник, скорее всего, от неисправности электропроводки. Дом уже догорает, но расследование лучше всего провести по горячим следам.

— Да, да, да, — коротко отвечал в трубку Георгий.

Эвника сидела на кровати, и ресницы ее тревожно вскидывались при каждом отрывистом слове Георгия. Он положил трубку и почувствовал, как холодный пот струйкой потек по спине.

— У тебя будут неприятности?

Георгий глубоко вздохнул. Жертв не было.

— У меня никогда не бывает неприятностей.

Эвника досадливо поморщилась:

— Не говори со мной, как с ребенком.

— У меня за последние шесть месяцев два выговора. Ты это имеешь в виду?

Она испуганно вскрикнула:

— Неправда. Не шути так!

Георгий рассовывал по карманам сигареты и спички.

— Ты сегодня вернешься?

Растрепанная, в одной сорочке, она сидела среди жарких сбитых простынь. А наверху, в горах, в этот час гуляют хрустальные ветры!

Он поднял Эвнику на руки. Простыни потянулись за ней, подушка упала на пол.

— Поедем со мной. Все равно ночь разбилась.

Ночь разбилась не только для них. Шофер с улицы кричал:

— Георгий Степанович, машина здесь!.. Шлепая босыми ногами, с уличного балкона-лоджии прибежал разбуженный Левик, сын Эвники:

— Там машина пришла.

— Я сейчас оденусь, — торопливо сказала Эвника. — Ты подожди внизу.

С балконов дома свешивались черные лохматые головы. Где-то заплакал ребенок. Высунулась в окно заспанная старуха и громко ругала шофера:

— Ах ты собака, собачий сын!..

Шофер дежурной машины, молодой, круглолицый, задрав голову, кричал ей в ответ, тряся растопыренной ладонью:

— А что делать, если гудеть в городе нельзя? А что делать…

Эвника принесла теплую куртку Георгия и свое пальто. В эту жару прикасаться к шерстяным вещам было неприятно. Их закинули подальше на сиденье. Георгий по привычке сел рядом с шофером.

Дежурная «Волга», не избалованная, не украшенная ни цветком, ни безделушкой, работяга, проворно побежала по пустым улицам, немного попыхтев, взяла первый крутой подъем при выезде из города и потом, уже не замедляя хода, ехала по серпантину вверх и вверх, пока не выбралась на широкое плато. И тут сразу ударил в окна прохладный ветер, обсушил влажную кожу, засвистел в окна.

Шофер остановил машину, поднял крышку капота, а заодно открыл все дверцы, чтоб выветрить жаркий воздух долины.

Пока он копался в машине, Георгий и Эвника стояли над котловиной, в которой спал город. А на зеленом небе уже выступил плавный двуглавый Арарат.

— Видишь, там внизу новая ТЭЦ? — сказал Георгий.

Эвника отодвинулась от него. Георгий не понял ее движения. Он обхватил ее за плечи и пригнул, чтоб ей легче было рассмотреть темный силуэт котла, очертания напорной башни, ажурные металлические конструкции — все это мощное хозяйство, которому расстояние придало четкость классического индустриального пейзажа.

— Гордись своим мужем. Ничего на этом месте не было…

Не дав ему договорить, Эвника резко вывернулась из-под его руки.

— Что с тобой? — спросил Георгий.

— Ты сам должен знать.