— Четыре она отсидела, — сказала Алена.

Нина бросила газетную вырезку на стол:

— Достоевщина какая-то…

— Вот, вот! А мы с этой достоевщиной цацкаемся. А эта достоевщина у нас в доме!

— Будет тебе, Коля, ведь мы ее девочкой знали. И славная девочка была. Замуж она вышла неудачно, разошлась, мальчика матери оставила, сама в Москву за счастьем полетела. А арестовали ее уже здесь. Пелагея Даниловна и внука поднимала, и Таську посылками поддерживала. А под конец Тася сама стала матери денег посылать. Ей за хорошую работу год зачли. Что-что, а работать она умеет. Вернулась она, мать на радостях напекла, нажарила, гостей созвала. Коля говорит: не ходи. А как было не пойти? Венка мне совсем родной. У нас в доме вырос. И поверишь, никто почти не пришел. Даниловна потом уж баб любопытных да пьянюшек разных по поселку собирала, было бы кого за стол посадить. Тася мне косынку капроновую подарила. Мы, говорит, добро помним, это вам за Веночку. Принесла косыночку домой, а Николай как закричит: «Мне ворованного в доме не надо!» Так я ее с тех пор закинула в чемодан.

Обычно у Алены имелся свой взгляд на все случаи жизни. А сейчас она растерянно повторяла:

— Уж теперь смотри сама, как захочешь. Она-то сразу, не спросившись, вцепилась. Ей, конечно, утвердиться нужно.

Нина вспомнила радостно-тревожные Тасины глаза.

— Теперь уж не повернуть. Привыкну, может быть.

Алена покорно повторила:

— Привыкнешь. Что ж теперь делать? Жить и ей надо. У нее мать, сын. А между прочим, она всем в глаза прямо смотрит. Ты обратила внимание?

— А между прочим, уже пятый час, — сказал Николай, — я из-за вас с обеда на стройке не был. И сейчас куда-то идти…

— Ты бы причесалась, Нинуша. Костюмчик серенький надела бы все-таки…

Она причесалась, надела серенький костюмчик. Гаянка, дежурившая на дороге в ожидании туристов, крикнула ей вслед:

— Ты куда такая красивая, мама?

— Некогда, некогда нам, — ответил за нее Николай.

Закусочная стояла в начале парка. Длинный деревянный флигель в тени высоких буков. Голубая краска на нем облупилась, крыша заржавела. До сегодняшнего дня его двери и окна были заколочены. Теперь Нина еще издали увидела распахнутые окна и широко, на обе створки, раскрытую дверь. У двери, заложив на груди руки, стоял худой, сутулый мужчина с утиным лицом.

— Горячий приветик! — сказал он, когда Николай и Нина поднялись на крыльцо.

— Здравствуй, Кочетков, — кивнул Николай.

В темноватом зале пахло мокрым деревом. Тася домывала пол. Она скребла его куском металлической проволоки и щедро плескала воду, собирая ее потом большой тряпкой. Пелагея Даниловна быстрыми движениями протирала стекла. Вена вошел из двери, обращенной к парку, с двумя ведрами воды.

— Сюда, на тряпку вставайте! — распорядилась Тася, разгибаясь и отводя локтем волосы. Она посмотрела Нине в глаза, и Нина сделала движение, чтоб ускользнуть от этого взгляда.

От окна на нее так же пристально смотрела Пелагея Даниловна.

— Байрамукова не было еще? — строго спросил Николай.

— А вот они идут, — сказала Тася.

Байрамуков спускался по пригорку, чуть переваливаясь, тяжело, но быстро и ловко. Дорога будто сама катилась ему под ноги.

Кочетков на крыльце встрепенулся:

— Горячо благодарю вас, дорогой товарищ Байрамуков! От всего моего широкого сердца благодарю.

Он старался говорить с придыханиями, на украинский лад. Так ему казалось проникновенней и доходчивее.

— Иди, иди отсюда, Кочетков, — сказал Байрамуков.

— Гоните? За все мои труды гоните?

— Еще радуйся, что легко отделался.

— Я великое спасибо говорю, что избавился от этого вертепа… Не знаю только, кому в ноги поклониться. — Он косился на Нину маленькими круглыми глазами. — Два сезона работал без всякого штата. И спасибо, что жинка моя здесь подорвала свое здоровье, а в этом году она, может, отдохнет, бедная. Великое спасибо!

Он порывался встать на Колени, но Байрамуков резко сказал ему что-то по-карачаевски и вошел в помещение.

— Порошину в штат берете?

Нина отметила, что теперь он обращался к ней на «вы».

— А родственница у тебя самостоятельная. Все сама решила, — сказал он Николаю.

— Ее дело, — неохотно ответил Николай.

Байрамуков усмехнулся:

— А место какое? За это место люди деньги дают. Вон Кочетков мне сейчас тысячу рублей даст.

Тася угодливо засмеялась:

— Он вам и две даст.

Лицо Байрамукова замкнулось. Но Тася не хотела этого замечать.

— Ох и грязи тут было, это ужас! Прямо заросло все. Вот мама не даст соврать. Все руки стерла.

Байрамуков повернулся к Нине:

— На складе столы и стулья получите. Я сейчас машину пришлю. А завтра мягкий инвентарь и посуду возьмете. С утра оформитесь в курортторге как материально ответственное лицо.

Он вышел из помещения. Кочетков стоял уже за оградой парка и оттуда выкликал:

— Значит, получается, кашку слопал — чашку об пол? Надорвал Кочетков свое здоровье — и отправляйся вон? Интеллигенция в ход пошла?

— А фасад ты мне покрасишь, — сказал Байрамуков Николаю. — Я твою родственницу на выгодную работу устраиваю, поселковый Совет должен с тебя что-нибудь взять.

— Ну, это вы уж загнули! — возмутился Николай.

— Завтра же присылай маляров. И со своим материалом. Служба-то какая!

— Подумаешь, шестьдесят рублей оклад.

— А бутерброды? — Байрамуков подмигнул Нине медвежьим глазом, и она не могла понять, в шутку он это или серьезно.

Легко переваливаясь, Байрамуков пошел по дороге, ведущей к поселку.

На крыльцо вышла Тася, уже переменившая платье.

— Мама тут теперь без меня управится, а я побегу, догляжу, какие нам столы и стулья взять.

— Значит, живем так, что человек человеку — друг? — сказал Николай, глядя ей вслед. — Ну, ну…

Он хотел еще что-то добавить, но только помотал головой, оглядел длинный сарай с вывеской «Чайный павильон».

— И под какую графу я это подведу?.. Тут одного материала пойдет — не обрадуешься!

Нина оставила его подсчитывать количество мела и краски и вошла в свой чайный павильон. Присев на подоконник, она сосчитала, сколько там поместится столиков. Получилось восемь, если потеснее — десять. Все ее соображения шли только от посещений ресторанов и закусочных, до которых Георгий был большой охотник. Она вспомнила, как один раз ее поразили чистые, свеженакрахмаленные скатерти. Но сейчас, кажется, настоящих скатертей не стелют. Их заменили синтетическими.

В другой раз в каком-то дорогом ресторане столики были украшены букетиками цветов. Цветы стояли давно, вода в вазах загнила и пахла болотом.

«Никаких цветов, — решила Нина, — ни цветов, ни абажуров, никакой мишуры. Окна, распахнутые в парк, чистые скатерти и хорошо заваренный, горячий чай, как в нахичеванской чайхане».

Это было любимое, бережно хранимое воспоминание, связанное с очарованием незнакомого города, в котором ты только недолгий гость, с ощущением сладостной усталости и ароматом вкуснейшего в мире чая. Его подавали в тонких, почти невидимых стаканах, с блюдцами мелко наколотого сахара. Георгий сказал: «Наконец я понял, на что похож цвет твоих глаз. На цвет крепкого чая в прозрачном стакане».

Нина спрыгнула с подоконника и подошла к длинной деревянной стойке. Тася и ее вымыла изнутри и снаружи. Но все же, когда Нина открыла дверцы, пахнуло затхлым винным духом. Она оставила дверцы открытыми.

В маленькой подсобной комнате, отгороженной от павильона фанерной перегородкой, разместятся плитка, холодильник, рабочий стол.

Сейчас, несмотря на обметенные стены и вымытые полы, все казалось бедным и запущенным.

— Разве здесь одним разом обойдешься! — сетовала Пелагея Даниловна. — Кочетковы за все годы как следует не мыли. А мы такие глупые люди, что на свои руки ищем муки…

Она ловкими, беличьими движениями протирала окна скомканной газетной бумагой…

— За эту работу люди и двадцать рублей не захотели бы взять, а я такой человек, — пойдем, говорю, дочушка, пока Нина Григорьевна соберется, а мы уже сделаем что надо. Другой бы здесь трое суток прокопался.