— На будущей неделе я вас выписываю.

— А меня? — спросила Зоя.

— Узнаете у своего лечащего врача.

Очередная чертова неразбериха. Как назло, Софья Михайловна была на операции, и, подкарауливая ее появление, Зоя гуляла по недоступному для нее до сих пор коридору. Осторожно выставляла вперед больную ногу, потом костыли, потом здоровую. Теперь это уже делалось само собой, не требовало всего внимания, и Зоя по пути заглядывала в чужие палаты.

Рядом, на ближайшей к двери койке, лежала хорошенькая девушка, закованная в белый гипсовый панцирь. Неподвижная, она удерживала в руках блокнотный листочек. Это была записка от парня, который вез ее на мотоцикле посмотреть вблизи Останкинскую башню и которого санитарка Надя объявила погибшим. Он отделался сотрясением мозга и переломом ключицы.

— Все-таки нам здорово повезло, — сказала девушка Зое, — подумайте, мы оба могли умереть. Запросто. А у меня только перелом позвоночника. Это неприятно, но не смертельно, правда? Мне врач сказал — через шесть месяцев все срастется и корсет снимут. А шесть месяцев можно как-нибудь потерпеть. Правда?

Ей очень хотелось подтверждения, и Зоя согласилась: «Правда, правда», хотя, поднаторевшая в этих стенах, уже знала, что, после того как снимут гипс, ей еще полгода нельзя будет ни на минутку присесть. Только ходить или лежать. Но говорить этого не следовало. Узнает в свое время. У молодости хватит силы сказать и тогда: «Потерпим еще шесть месяцев. В конце концов, худшее позади».

Из соседней палаты доносились истошные вопли:

— Закройте немедленно! Убить меня хотите! Насмерть простудить! Нарочно открыли!

Отчасти из любопытства, отчасти используя счастливую возможность передвигаться, Зоя поковыляла на истеричный женский крик. Ее обогнала Софья Михайловна, обдав запахами эфира и йода.

Из крайней палаты выскочила санитарка и зашептала Софье Михайловне, у которой еще висела марлевая повязка, закрывающая рот:

— Ну, сил нет терпеть. Просто сил нет. Орет ни с того ни с сего.

Софья Михайловна быстренько пробормотала свое, точно виноватое, «ничего, ничего» и, сдирая на ходу повязку, пробежала в палату, откуда неслись рыдания:

— Вся потная, вся мокрая лежу. Просквозили. Смерти моей хотят…

— Все из-за того, что форточку открыли, — пожаловалась Зое санитарка, — сама в метро под поезд бросилась, ноги лишилась, а теперь вот простуды боится. Теперь она жить хочет.

— Нельзя ее за это винить.

— Я не виню, но ведь она никому вокруг себя житья не дает. За свое здоровье дрожит.

Они еще поговорили, пока Софья Михайловна навела в палате порядок. Потом Зоя проследовала за ней в комнату, где работали и отдыхали врачи.

Софья Михайловна, впервые увидев Зою на костылях, не высказала своего одобрения. Это можно было объяснить только тем, что после поощрительных слов следовало пообещать: «Ну, теперь скоро и домой», а этого она сказать не могла.

Сев за свой столик, Софья Михайловна наблюдала, как Зоя подошла к стулу, поправила ее: «Сперва костыли. Всегда сперва ставьте костыли». И кивнула, когда Зоя уселась напротив.

— Через два дня на рентген. Посмотрим, какая мозоль. А потом будете приезжать к нам на проверку.

— Явлюсь, как Варвара?

Черные глаза Софьи Михайловны вскинулись удивленно и растерянно:

— Вы чем-нибудь недовольны?

Зоя засмеялась:

— Я недовольна тем, что вы ее не выставили. Почему вы с ней цацкались? Почему не прогнали?

— Но она моя больная. Я должна ее лечить, — защищалась Софья Михайловна.

— Значит, вам все равно кто — склочница Варвара, или я, или, скажем, Майя Плисецкая, или какой-нибудь преступник, — лечить вы будете всех одинаково?

Софья Михайловна покраснела и сказала «да» с отчаянной решимостью человека, готового пострадать за свои убеждения. Этот отвлеченный, теоретический разговор мучил ее, привыкшую к определенности и непреложности. Но Зоя не давала ей покоя:

— А на войне? Ведь приходится оперировать врагов?

— Я не была на войне. Но мой учитель хирург Яблонский говорил — руки должны делать одно и то же. Чувства во время работы не играют роли.

— А я думала, вы именно меня пожалели, помните, когда подняли мне изголовье, научили садиться? В самый первый день?

Софья Михайловна лгать не умела:

— Неподвижно лежать на спине при переломах не рекомендуется. Могут возникнуть застойные явления в легких, а это очень неприятное осложнение…

Она терпеливо объясняла все это Зое, а той было почему-то грустно. И когда Софья Михайловна сказала: «Вот скоро вы от нас уйдете», — Зоя поторопилась поймать ее на слове:

— Когда вы меня выпишете?

Софья Михайловна смутилась:

— Вас оперировал Иван Федорович… Посоветуемся с ним… Сделаем снимок…

Были еще какие-то причины и доводы, но Зоя уже знала, почему ее задерживают.

Ах, Софья Михайловна! Вспомните, как боится сейчас простуды женщина, которая бросилась под поезд! У того, кто побывал здесь, вырабатывается иммунитет. Так могла бы сказать Зоя, но промолчала. Софья Михайловна единолично ничего решить не могла, а Зоя и так достаточно долго испытывала ее терпение.

К вечеру в палату набилось множество посетителей. Полагалось к каждому больному пропускать по одному человеку, но догадливые совали нянечкам в карманы монетки и получали халат, иногда заляпанный черт знает чем, но дающий право войти в отделение. Впрочем, такое же право давала любая белая тряпка, символически наброшенная на плечи.

Вокруг Тосиной койки расположилась вся ее семья. Чем-то недовольный маленький Эрик безостановочно ревел. Возле Галины в три голоса верещали и хохотали подружки. Глуховатый Федор Федорович громко разговаривал с Татьяной Викторовной. Присев на край Зоиной койки, Леонид Сергеевич старательно развлекал жену сообщениями о событиях из жизни Сережи. И от всех этих колебаний воздуха в палате стоял ровный густой гул.

— Сию минуту всех выведу, — объявила сестра Люся, появляясь на пороге. — Базар развели. На койках расселись. Шестой час уже.

Она стояла в дверях, требуя выполнения своего приказа.

Стало тихо, но никто не тронулся с места.

— Нам Прасковья Павловна разрешила, — процедила наконец Тосина свекровь.

— Мне ничего не известно. Освободите палату.

И снова томительное, неподвижное молчание.

— Подойдите ко мне, милая девушка…

У Татьяны Викторовны было два голоса — обычный, достаточно, впрочем, звучный, и другой — торжественный, с модуляциями. Против торжественного устоять было трудно, и Люся пошла на него. Татьяна Викторовна взяла ее за руку.

— Вы совершенно правы. Мы вели себя непозволительно шумно. Но почему, имея такое мощное оружие, как женственность и красота, вы предпочитаете бессилие злобы и грубости?

— Разве ж тут можно иначе?.. — почти жалобно завела было Люся.

— Можно! — перебила ее Татьяна Викторовна. — Можно! Давайте попробуем иначе!

— От вас по всему отделению шум, а рядом Иван Федорович диссертацию пишет. Надо же ему покой дать.

— А почему он здесь диссертацию пишет?

— У него дома условий нет. Живет в общей квартире. По вечерам все соседи дома.

— Как это понять? Почему ему условий не создают? — вмешалась Тосина свекровь. — У нас вся профессура отдельные квартиры имеет. Даже трехкомнатные.

— «Почему, почему»… Диссертации нет. А когда ее писать? В день по три операции, да осмотры, да консультации всякие.

— А я полагала, что он умный человек! В наше время дожить до седых волос в общей квартире! Ну, а вы-то все чего смотрите?

— А мы что можем?

— Прямо как дети! Неужели у вас за все время случая не было, чтобы кто-нибудь из больших людей сюда попал? Ну, из райсовета или, еще лучше, из горсовета? Да не обязательно самый главный, тут лишь бы зацепку иметь.

— Я не знаю. Это, наверное, в мужском отделении. Да Иван Федорович просить не будет.

— И просить не надо. Так, между прочим, сказать, что мог бы хоть сегодня сделать операцию, да не в форме, ночью соседи в общем коридоре скандалили, спать не давали. Всякий сразу поймет.