Больной скосил на Ксению глаза и слабо улыбнулся.

— Три войны, — сказал он. — В штатском — это недавно…

Скрипнула дверь, и в комнате, сразу перебив запах лекарств и спирта, запахло духами.

— Ксеночка, — вдруг твердым, громким голосом позвал больной.

Ксения невольно склонилась к нему, но, конечно, он звал не ее.

К кушетке подошла женщина в широкой шубке, в ярком сиреневом платочке.

— Ну вот, Даня, я и успела, — сказала она, улыбаясь. — Что, плохо было, милый?

Он не ответил. Лицо женщины на секунду омрачилось. Потом она снова улыбнулась:

— Теперь все будет в порядке, правда, доктор? — Она обернулась к Ксении и внимательно посмотрела на нее карими раскосыми глазами. — Надо грелки к ногам, верно?

Из клетчатой сумки она вынула две булькающие грелки, привычно обернула их мохнатым полотенцем и приложила к ногам больного. Потом из той же сумки извлекла металлическую коробку со шприцем:

— Я самонадеянно думала, что приеду раньше «скорой помощи».

И она засмеялась. Володя и Сема тоже засмеялись вместе с ней. Улыбнулась и Ксения, хотя для веселья не было никакого повода.

Женщина присела у изголовья больного, пригладила ему волосы, поправила сорочку.

Сестра медпункта шепнула Ксении: «Это я позвонила. Он попросил».

Больной как будто задремал. Женщина сидела неподвижно. Но оттого, что она была тут, всем стало легче. Даже Ксении. В уголке Сема громким шепотом доказывал Володе:

— Артистка она. Я тебе говорю. Я ее видел. Может быть, на самом деле она была артисткой.

Уж очень спокойно было ее лицо у постели мужа. А потом, вызвав Ксению за дверь медпункта, она говорила, сжимая руки и сведя в одну полосу брови:

— Ему очень плохо, доктор. Вы даже не знаете, как ему плохо…

Ксении хотелось ее утешить. Пусть ей станет легче, хоть ненадолго.

— Я все-таки надеюсь на лучшее. Вот сделают кардиограмму…

— Ах, что кардиограмма! — Женщина махнула рукой. — Уж если он мне не смог солгать, смолчал, значит, очень плохо… — Она закрыла глаза и сказала: — Боже мой, неужели конец, всему конец…

На станции метро шумел подошедший поезд. Люди шли, разговаривали, смеялись. Шли мужчины с портфелями, девушки с книгами, старушки с авоськами. Шли молодые женщины с детьми. Людей было много, и у каждого своя, неповторимая, единственная жизнь.

Рация вызывала: «Пятьдесят седьмая, пятьдесят седьмая…»

— Нас… — Володя записал вызов.

— А я и не позавтракал, — пожаловался Сема.

— Ничего, поужинаешь.

Лаврентьев уже ехал по новому адресу.

Есть в Москве промышленные кварталы, бывшие окраины города. Ряды заводских корпусов, обнесенных заборами, хозяйственные дворы, рельсы, по которым бегает запыхавшийся паровозик.

Город взял их в кольцо высоких домов, повел дальше магистрали новых улиц, а небольшой завод, расположенный на таком участке, работает себе, не смущаясь своим закопченным видом и не задумываясь над тем, что по генеральному плану города на его месте через год-два будет зеленеть сквер.

Почему-то подъезд к такому заводу всегда затруднен. Машина колесит какими-то переулками, петляет и обязательно проезжает мимо проходной.

Но на этот раз машину встречали. Несколько человек, стоя на углу, отчаянно махали руками.

— Похоже, нас, — сказал Володя, — да злые…

Лаврентьев, не сбавляя скорости, проехал дальше, круто завернул и остановился у ворот завода.

Во дворе толпились рабочие — кончилась смена. Бригаду «скорой помощи» встретили неприязненно:

— Прохлаждались где-то…

— «Скорая» называется…

Это было несправедливо и обидно. Но отвечать не полагалось. С первых дней работы Евгения Михайловна предупреждала об этом и врачей, и фельдшеров, и санитаров.

— Всякого наслушаетесь. И понятно — люди в отчаянии. Близкий человек страдает, тут каждая минута часом кажется. А вы молча, без препирательств, должны делать свое дело, потому что если объясняться да в споры вступать, то и о больном забыть можно.

Ксения знала — надо смотреть прямо перед собой и делать вид, будто ничего не слышишь. Но ведь они не задержались. Лаврентьев даже у светофоров не стоял.

— Вы разве долго нас ждали? — негромко спросила она человека; видимо начальника цеха, который вел их к больному.

Он повернул к Ксении озабоченное лицо и сказал, по-видимому не расслышав вопроса:

— Бревна стронулись, а он их плечом, плечом поддержать хотел. Вот как у нас получилось.

На неровном полу темного коридора Ксения раза два споткнулась.

— Лампочку надо ввинтить, — сердито сказал провожатому Володя.

— Медпункт у нас дальше, так мы его, чтоб быстрее, в красный уголок, — оправдывался провожатый.

Парень в ватнике и стеганых брюках лежал на столе, покрытом красным кумачом. Наверное, потому Ксении показалось, что он уже мертв. Даже мысленно она тут же поправилась — «без признаков жизни». На подстанции слово «умер» не употреблялось. Говорили осторожно — «без признаков жизни». Надо было долго и упорно стараться, чтоб эти признаки появились. В некоторых случаях, например утонувших или пораженных током высокого напряжения, инструкция предписывала приводить в чувство «вплоть до появления трупных пятен».

Но это был шок. Тяжелый болевой шок, вызванный переломом ключицы. Тоже достаточно неприятная штука.

— Володя, спирт, быстро.

В комнату, увешанную плакатами, набилось множество народу. Какая-то девчонка, в съехавшем на сторону платочке, бледная, большеротая, истерично кричала:

— Явились, наконец, приехали, постойте теперь у его холодных ног! Ленечка, Ленечка, что же они над тобой сделали?

Женщины стали уговаривать девчонку:

— Клавка, будет тебе! Клава, угомонись!

— Не троньте меня, не троньте, — твердила она, отбиваясь.

Мужчина, провожавший Ксению, негромко велел женщинам:

— А ну, оставьте ее. — И так же негромко, но жестко сказал: — Кто ты такая ему? Ты какое право имеешь здесь кричать? А ну, чтоб я голоса твоего не слышал! Понятно тебе?

Немало пришлось повозиться над парнем, подставившим плечо под штабель строевого леса. Кость оказалась переломленной в двух местах, возможно, было и внутреннее повреждение, но это могло выявиться только при более глубоком исследовании в больничных условиях.

Леонид Огуреев медленно приходил в себя. Ему дали выпить мензурку разбавленного спирта. Снять с него стеганку было трудно, пришлось разрезать рукав до горла. Ксения старалась резать аккуратно, чтоб легче было потом зашивать. Огуреев следил за ее движениями еще затуманенными глазами:

— Рука попорчена?

Володя строго ответил:

— Пальцами шевелить можешь, — значит, цела.

Ксения пообещала:

— Кости молодые, срастутся быстро.

Володя и Ксения возились, накладывая шины, когда в комнате снова появилась большеротая девчонка. Она уже не плакала, но была такая же растрепанная и беспокойная. Незаметно подобравшись к самому столу, она с готовностью кидалась помогать и Ксении Петровне, и Семе, и Володе и лопотала без умолку:

— Ленечка, слышишь, докторша говорит, косточки быстро срастутся. А ватник я тебе зашью, ты не думай, и видно ничего не будет. Ленечка, а как я по тебе кричала, ой как я кричала! Прямо как ненормальная!

В комнату снова набрался народ. Теперь, когда Огуреев пришел в себя и лежал обслуженный, ухоженный, все повеселели, рады были откликнуться на любую шутку.

Ксения приказала:

— Помогите переложить больного на носилки.

Несколько парней тронулись к столу.

— Удостоился ты от нас, Леонид, на руках понесем.

Огуреев попытался приподняться, но Володя силой прижал его к столу. Парень был крупный и тяжелый, как налитой. Крепкая кость, тугие мускулы. Носилки подняли вровень со столом и осторожно передвинули на них больного.

Клава суетилась больше всех.

— Осторожненько кладите, руку ему больную не строньте. Федька, полегче, не бревна ворочаешь. Васька, чего ты как-то неловко заходишь?..