— И соседи там очень недовольны, что она непрописанная живет, даже участкового, кажется, вызывали.

Дело осложнялось тем, что в домах, подлежащих сносу, всякие обмены запрещались, и Салтановым отказали. Сын ходатайствовал, чтоб его дело передали на рассмотрение депутатской комиссии.

— Неправильно им отказали, — горячилась Галя, — какая разница, кто будет жить в старом доме — мать или сын? Этот дом уже пять лет собираются сносить и еще десять прособираются, А у нее сердце больное. Может, ей так и не придется жить в хороших условиях, Вот тут пусть и вспомнят, что человек — прежде всего, пусть и проявят заботу о человеке, а то ведь как до дела доходит, так бюрократы всегда верх берут.

— У кого они были на приеме? — спросил Александр Семенович.

— У женщины какой-то. Даже не выслушала как следует. Сказала: «Хорошо, идите». А через три дня — отказ.

Знал Александр Семенович эту женщину. Действовала она правильно. Ошибалась редко.

— Ну ладно. Вы говорите, что у матери больное сердце. А ведь если что с ней случится, вашему строителю свою хорошую комнату не вернуть. Он это понимает?

Галя обхватила себя руками за плечи.

— Что вы! Он этой мысли даже не допускает! И кто тогда будет вспоминать о комнате? Разве это можно?

— Можно, — сказал Александр Семенович, — живому человеку многое нужно и многое можно.

Галя почувствовала себя неловко. Она посмотрела на фотографию женщины на письменном столе. Александр Семенович понял ее взгляд.

— Когда умерла моя жена, мне было безразлично все на свете. А через год пришлось меняться, и я уже искал комнату светлую и чтоб с телефоном.

Почему он заговорил о ней с этой молодой женщиной? Может быть, потому, что больше не с кем ему было говорить о ней.

— Ваша жена была хорошая, красивая? — спросила Галя и тут же пожалела об этих глупых словах.

«Сейчас он выставит меня из комнаты, и будет прав», — подумала она.

Александр Семенович ответил:

— Для меня она была всегда лучше всех. Всегда.

Галя подошла к столу. На нее, чуть улыбаясь, смотрела немолодая, полная женщина. Наверное, в молодости была хорошенькой. Лицо приятное, но совсем обычное.

— Вы говорите так, потому что она уже умерла, — вдруг с внезапной горечью сказала Галя.

Он покачал головой — нет, нет.

— А она это знала?

— От первого до последнего дня.

— И ничего в ваших отношениях не менялось? Может быть, вы обманывали и себя, и ее?

— Отношения менялись, — он говорил уже с трудом, — она становилась частью меня. Моей душой. У меня не было ничего дороже.

— Как это может быть? — спросила Галя. — Не верю я вам. Какая же она была?

Нет, он ничего не мог о ней рассказать. Слова ничего не выражали.

— Она была очень женщиной и очень другом…

— Это ничего не стоит, — непримиримо сказала Галя, — вы думаете, я всегда такая была? Когда я училась в университете, студенты с других факультетов прибегали на меня посмотреть… — Она заторопилась: — Дело не в этом. Я знаю. Вы не думайте, я ведь все понимаю…

Ей тоже было трудно рассказать о своей первой любви, в которой она была и женщиной, и другом, и нянькой. Ей казалось, что эта любовь будет вечной. Конечно, она наделала много глупостей. Ираклий, воспитанный в патриархальной семье, никогда не бросил бы своего ребенка, но Гале казалось нечестным привязывать его таким путем. Она чуть не умерла от аборта, сделанного неопытной подругой-медичкой, но ничего ему не сказала. Она ревновала его ко многим девушкам и не скрывала этого. Она требовала, чтоб он любил ее безоглядно и самоотверженно.

А Ираклий был красивый, избалованный мальчик, очень молодой, вспыльчивый, несдержанный. Они жестоко ссорились, и обычно Галя первая прибегала к нему мириться. Однажды, на Ноябрьские праздники, он не пришел в условленный час и не позвонил. Галя мучилась до поздней ночи и помчалась через всю Москву к нему в общежитие. Она без стука распахнула дверь его комнаты. Там были чужие люди. Высокий, красивый человек с седыми волосами и густо-черными бровями склонил перед ней голову:

— Какие прелестные девушки посещают нашего племянника!

Другой, полный, очень веселый, налил Гале вина, угощал острыми маринованными травками, орехами. Ираклий сидел мрачный. Напрасно Галя улыбалась ему — ведь все было хорошо, она понравилась его дядям. Оба, наперебой, пили за ее здоровье, сравнивали ее то с бутоном розы, то с ласточкой.

Два дня Ираклий провел с родственниками. Это было понятно. На третий день Галя поймала его в университете.

— Ты сама все испортила, — сказал он, опустив глаза, — теперь я никогда не смогу на тебе жениться.

— Почему?

— Мои дяди говорят, что Цинцадзе не женятся на девушках, которые ночью прибегают к молодому мужчине.

И тогда Галя, размахнувшись, с силой ударила его по щеке, а потом, охваченная дрожью и огнем, сбежала с лестницы университета. Больше она туда не вернулась.

Две недели она пролежала на кровати, отвернувшись лицом к стене. А потом папа устроил ее приемщицей на пункт химчистки.

Сперва она чего-то ждала. Встретился Николай. С ним было весело. Галя подумала: «Молодость проходит, почему бы и нет?» С Николаем ничего серьезного не получилось. Начались какие-то отношения с Анатолием. И Галя вдруг испугалась: что же дальше? Какая это жизнь — ни семьи, ни детей. И родила Тимку. Пусть люди говорят что хотят.

— А Леонид? — спросил Александр Семенович.

— Ах, вам и об этом уже доложили? Ну, это глупость сплошная. Мне казалось — так станут меньше болтать. Парнишка был на все согласен. Ему очень хотелось посмотреть Москву. Только он меня потом ужасно стал раздражать. До сих пор стыдно вспомнить, как я его выставила! И главное, все оказалось ни к чему. Никто в него не поверил.

Через несколько минут Александр Семенович слышал, как Галя приглушенно говорила в телефонную трубку:

— Я тебе по делу звоню, понимаешь, по делу. Нет, ты послушай, это насчет комнаты. Да, насчет обмена. Да, мне обещали. Нет. Если придешь, я расскажу все подробно. Придешь? Когда?

Александр Семенович взял чайник и вышел в переднюю. Галя повесила трубку.

— Все не так, — сказал он жестко, — все очень плохо, — и прошел на кухню.

Тетя Паша во время уборки все рассказывала о своих семейных делах:

— Пришел в воскресенье сам Федор, с внучкой. Вина принес, красного. Я блинцов, конечно, напекла. Ел — за ушми трещало. Нет, жена таких не сготовит, как мать. Посидел. Отдохнул. «Я, говорит, мама, надумал машину купить. Как вы советуете?» — «А мне что, говорю, покупай, если деньги есть. А нет — так я сотни три могу дать».

Потом тетя Паша поела молока с булкой, посудачила о своей соседке, которая купила новое пальто с «шаншалевым» воротником, и, только уже собираясь уходить, сообщила:

— А на тебя, девка, приказ в конторе висит. За необщественное поведение. Я месткому сказала: если ей выговор давать, то других приемщиц и вовсе в воду побросать надо.

Все-таки вынесли ей выговор! Ну что ж! Теперь пусть и с нее не спрашивают.

Галя сама не знала, что скрывается за этой фразой, но весь день повторяла про себя: «Теперь пусть с меня не спрашивают. Мне меньше всех надо. Подумаешь — выговор…»

Эти бессмысленные слова точно заглушали обиду. За работой Галя вдруг с горечью вспоминала — выговор. Ожесточенно твердила себе: «Хорошо же, пусть» — и не поднимала глаз от пальто, платьев, костюмов.

В контору Галя не пошла. Что за удовольствие читать приказ о себе! Очередную газету все равно раньше Нового года не вывесят. В газете должно быть опровержение. Если уж ей объявили выговор, то опровержение она их заставит опубликовать.

К вечеру она почти совсем не вспоминала о выговоре — случилось более важное событие. Няня в яслях сказала ей:

— Поздравляю, мамаша, сынок на ноги встал, пошел.

Дома, едва Галя раздела Тимку, он протянул ей ручки. Малыш очень любил прыгать по пружинистой тахте. В любом горе можно было его утешить, стоило сказать: «Давай прыг-скок», — и он, держась за руки матери, скакал как мячик, высоко подбирая ножки.