— Что скалишься, человек дело говорил, а не ля-ля… — вступился кто-то за Зою, и ей вдруг стала приятна эта невольная причастность к настоящему человеческому делу.

Клавдия Степановна лежала, заложив руки за голову. Коричнево-медный цвет лица уже не казался здоровым. Вокруг глаз чернели круги.

— Завтра с утра еще придется в контору позвонить, — сообщила она.

— Так и будете отсюда с делами управляться?

В вопросе Анны Николаевны удивление соседствовало с легкой долей насмешки.

Клавдия Степановна этого не заметила:

— Трудно без телефона. Может, разрешат? Мои ребята за полчаса провели бы.

— Вы вроде Наташки. Девчонка одна тут лежала. Все о телевизоре мечтала.

— И телевизор неплохо. Должно какое-то отвлечение от боли людям быть.

В этот день Зоя впервые так долго была на ногах. Она улеглась в свою постель, как усталый зверь заползает в привычное логово. Койка создавала иллюзию одиночества, а закрытые глаза, по законам палатной этики, значили то же, что табличка на дверях дома: «Не беспокоить».

В том, что она завтра уедет из больницы, Зоя не сомневалась. Ей только хотелось скорее пройти через праздничность этого события. Чтобы все приветственные возгласы, охи, ахи, визиты и даже встреча с Сережей были уже позади, потому что за этим должна была наступить ее настоящая, смутно еще видимая жизнь.

Сегодня она отдала, отшвырнула свое главное, приобретенное за время болезни оружие. Оно было вроде детского пугача — фальшивым. И все последние годы ее жизни были фальшивыми. День за днем она заставляла себя молчать и ждала. Ждала, когда исчерпается, пройдет это увлечение, прихоть, порыв. Жизненный опыт заставлял ее верить — все подобные чувства угасают тем скорее, чем меньше им противостоять.

Ничего не прошло. Она снова видела Леонида, самозабвенно прижимающего к уху телефонную трубку, и снова плакала от тяжелой несправедливости.

Ведь только она одна, Зоя, знала, что ему надо. Обдуманно, неустанно работала над устройством их жизни, над обогащением его души. Не карьера, не заработок, а только выявление и развитие всех возможностей — вот о чем была ее забота.

И сейчас видимость благополучия можно тянуть и тянуть. Но к чему?

Теперь ее ждет одинокая жизнь с подрастающим сыном, которому скоро не будет до матери никакого дела.

Подростки, особенно мальчики, плохо управляемы. У них свое время, своя жизнь.

«Все ничего, но ужасно тоскливо одной возвращаться из театра» — глупые слова, услышанные давно от малознакомой женщины. В них заключено жалкое, мелкое, бабье, но как от этого отрешиться? Как сделать себя неуязвимой? Как собрать свой внутренний мир для сознания правоты и гордости своего одиночества?

Трудно отдать единственного, родного человека, который с юности разделял с тобой и радости и тяготы жизни.

«А ведь его еще и в спину подтолкнуть придется», — невесело усмехнулась про себя Зоя. И снова возмущение, боль и протест вылились в безответные вопросы: за что? почему?

Так и не могла она понять, чего не хватало ее мужу в ее доме.

А затем неотвязно приходило и укреплялось трезвое, жесткое решение:

«И упакуешь, и в спину подтолкнешь…»

Рядом глухо стонала женщина.

— Сил нет терпеть, как больно, — сказала она, как только Зоя открыла глаза, — и почему ни один врач не идет? Надо же помощь дать.

Зоя вспомнила свои первые часы в этой палате:

— Сейчас вам ничем не помогут. Терпите.

— Как же так? Во всех газетах пишут, какие успехи у медицины. А тут, значит, ничего не сделают?

— Вы можете быть уверены, что вас вылечат. Но здесь свои законы. Сегодня вам врач не нужен.

— Как же не нужен, когда больно? И гипс очень туго наложили, давит, аж кровь стучит.

— Кажется это, — тихо сказала Анна Николаевна.

— И всю спину разломило…

Сознавая бесполезность своего действия, Зоя поднялась на костыли и пошла к дежурной сестре.

— А что я ей сделаю? — резонно сказала Шурочка. — Вы же сами отлично знаете. Укол без назначения не имею права, да и ни к чему. А валерьянка ей не поможет.

— Ну хоть тройчатки дайте.

— Ходят тут, адвокаты, — недовольно ворчала Шура, но все-таки понесла в палату пузырек.

Одиннадцать — глухая ночь по больничному времени. Палаты спали. Только в профессорской светились матовые слепые стекла. Иван Федорович писал свою диссертацию.

Зоя не решилась бы постучать в его дверь. Она стояла, покачиваясь на костылях, и ее тень от настенного бокового плафона металась по стеклу кабинета. И профессор вышел не потому, что его беспокоила темная тень на стекле, и даже не потому, что ему захотелось чаю, а именно потому, что Зое нужно было поговорить с ним один на один.

Иван Федорович стоял на пороге, держа в руках массивный подстаканник с гравировкой — явно подношение благодарного больного. Прищурясь, он смотрел в глубину коридора, и, будто почуяв его призыв, из палаты выскочила Шура.

— Я бы чаю выпил, — попросил Иван Федорович.

— Сейчас принесу, — готовно отозвалась она. И сердито обратилась к Зое: — Почему не в палате? Спать надо. Порядок существует.

— Ладно, Шурочка, — благодушно сказал Иван Федорович, — вот чаю — это хорошо бы.

Мельком взглянув на Зою, он мог сейчас повернуться, уйти, и удобный миг был бы упущен. Но Иван Федорович стоял, потирая уже заросший за день подбородок.

Зоя призвала всю свою трезвость, чтоб низвести его до уровня обыкновенного мужчины и заговорить с ним непринужденно, на равных. Для этого ей надо было забыть про свой больничный халат, нечесаные волосы и про многое другое, кроме розовых туфель с помпонами, которые по больничным правилам являлись скорей криминалом.

— Почему вы не хотите меня выписывать, Иван Федорович?

Все-таки вопрос прозвучал не твердо, как хотелось, а скорее жалобно.

— Не хочу? — переспросил он. — Да будь моя воля, я бы завтра же всех повыписывал.

— Поставим вопрос иначе, — не унималась Зоя, — по какой причине меня задерживают в больнице?

Шура принесла чай. Иван Федорович взял подстаканник и посторонился от двери:

— А ну, пройдите. Я посмотрю, как вы ходите.

Стараясь не торопиться, Зоя вошла в кабинет.

«Никакой совести», — услышала она за собой Шурино шипенье.

Иван Федорович закрыл дверь. Под его взглядом она старательно дошла до стола, сложила костыли и села.

— За другое место не ручаюсь, но в этом уж никогда теперь не сломается.

Он был доволен, как творец, создавший художественную ценность.

— Ну, раз так, вы смело можете меня выписать.

Иван Федорович склонил голову набок и посмотрел на нее с веселым любопытством, которое стерло усталость с его большого, открытого лица.

— Я знаю, у вас существует какое-то очень странное представление о том, что со мной произошло…

Он повернул голову на другую сторону.

— Странное и совершенно неправильное, — повторила Зоя. — Уж поверьте, Иван Федорович, не было того, что вы думаете!

— Ну и хорошо, если не было, — решительно сказал он.

— И не надо меня больше задерживать.

— Пожалуйста.

В этом коротком, суховатом «пожалуйста» Зое почудилась невысказанная, но справедливая обида. Она увидела себя со стороны — эгоистичное, неблагодарное существо. Каким бы ни был ее мир, но отсюда она уйдет, а ему никуда не деться от человеческого страдания, от жестокой ответственности, от тяжких больничных запахов, от этого бедного кабинета.

— Простите меня, Иван Федорович… Вы так много для меня сделали. Я этого никогда не забуду…

Слова были до отвращения стертые, почти ничего не выражающие, но они, видимо, доставили ему удовольствие.

— Забудете. Нас все стараются поскорее забыть. Это естественно.

— Очень уж здесь бездушно. — Зоя быстро поправилась: — Я не про вас, а вообще про обстановку. Никому до тебя дела нет.

— Как это? — он изумился. — Все делается только для больных. Все продумано. Может быть, кто-нибудь не выполняет назначений? Так вы скажите.