И не только это. Галя бывает несдержанна на язык с клиентами. Она не ангел, а среди клиентов попадаются такие, что и ангела выведут из терпения.

Но что же делать, что теперь делать?

Человек в автобусе поднял глаза от книги, увидел женщину и уже не отрывал от нее взгляда. Он не подумал — «хорошенькая» или «симпатичная», он просто смотрел и смотрел на ее широко расставленные глаза, чуть запавшие щеки, поднятые к вискам брови.

Галя заметила это внимание. Да, вот так иногда мужчины от нее шалеют. В другое время она хоть улыбнулась бы ему. Сейчас ей не до этого. Олух, догадался бы место уступить. Он точно подслушал ее мысли и сделал единственное, что мог для этой усталой женщины, — уступил ей место, хотя это было не в его правилах. Пусть она отдохнет.

На фабрике с острым, въедливым запахом химических растворов в этот час работал только основной цех.

В длинном коридоре было тихо. Рабочий день канцелярии и бухгалтерии кончился. Свежая стенгазета ярко выделялась на серой стене. Галя прежде всего увидела позорящую ее карикатуру.

Женщина с модной взбитой прической, в узком клетчатом платье большими ножницами срезала пуговицы с мужского пиджака. Стоящий рядом молодой человек типа «стиляга» протягивал ей рублевку. За ним в очереди стоял другой, тоже с костюмом, утыканным пуговицами. Внизу подпись: «Грязное пятно частной инициативы». И все. Где сказано, что это она?

Никогда Галя не брала за это деньги. Да что они, с ума сошли?

Она обернулась, но никого вокруг не было, только громко тикали часы. Галя снова и снова всматривалась в пестро раскрашенную картинку. Желто-белое клетчатое платье, черное гнездо прически, растрепанные прядки на лбу…

Да, конечно, она иногда это делала. Но не за деньги.

«Гражданин, с костюма надо спороть все пуговицы. На стене инструкция висит. Неграмотных, кажется, нет. Возьмите лезвие, сядьте к столику и отпорите».

Редко какой отпорет аккуратно. Почти каждый норовит отхватить пуговицу с мясом. И, если не бывало очереди, Галя срезала пуговицы сама.

Один раз, только один раз какой-то гражданин, получая костюм, вручил ей флакончик духов. И то она не хотела брать.

Лучше бы ей не стараться, от этого одно только горе. И знакомство с Анатолием началось с того, что он не взял пуговиц, а заявил: «Вы отпороли, вы их и обратно пришьете». Может быть, они и на это намекают?

На карикатуре «стиляга» был изображен со спины.

«Небольшого роста, — подумала Галя, — постарались, гады».

Теперь она заметила, что всю газету обновили — нарисовали новый заголовок, где дымящиеся корпуса заводов сочетались с напористым трактором и рабочий в замасленной спецовке стоял рядом с женщиной, одетой в модное пальто, — деталь, призванная отразить специфику производства.

Это еще больше уязвило Галю.

«Постарались…»

Кто же это такой прекрасный художник? Наверное, инженер-технолог, он всегда оформляет газету. А уж материал доставил новый заместитель директора Буримов, никто другой. Он прошлый раз явился на пункт именно в ту минуту, когда Галя помогала какому-то парню. Видимо, ему в голову не приходит, что человек может работать бескорыстно. Гале представилось, как наутро возле этой газеты столпятся люди, будут называть ее имя, хохотать.

Галя дрожала от гнева и отчаяния. Она знала, что это состояние можно подавить, собраться, взять себя в руки, проглотить тяжелый комок в горле.

Но легче, гораздо легче поддаться, закричать, швырнуть что-нибудь на пол, наделать глупостей, разбить эту тяжесть.

Она содрала газету со стены. Отскочили кнопки. Плотный лист подался не сразу, но Галя разорвала его на куски, наслаждаясь бездумной свободой, которую себе разрешила.

Потом, затоптав ногами разбросанные по полу, скомканные куски бумаги, она быстро прошла через проходную, высоко откинув голову, небывало румяная и с виду почти спокойная.

На кухне обсуждали приезд нового жильца.

Танечка чистила картошку и рассказывала:

— Ничего особенного. Возраста солидного. Прихрамывает.

Марья Трофимовна сидела у плиты, караулила закипающее молоко. Она недавно вернулась с работы и основных событий не застала.

— Это что ж, дочка его была?

— Сноха, — сообщила осведомленная Танечка, — молодые на Юго-Запад, в Наташкину однокомнатную, переехали. Повезло нашим Соколовым, отдельная квартирка со всеми удобствами. И как быстро все обделали. Хорошо еще, я успела на их место свой столик переставить.

— Они ученые. И все учатся, все учатся… Мало что инженера́, опять по вечерам куда-то бегают оба. Я ей стала говорить: Степановна, когда же жить-то будете? До пятидесяти годов все учитесь… А это, говорит, наша жизнь — чтоб учиться!

Галя с остервенением растирала ложечкой комки в мучной каше.

— Что это мама меня не подождала? — спросила она Марью Трофимовну.

— Да не мать приходила. Ниночка его принесла. Сунула в дверь — и порога не переступила. На лекцию, что ль, торопилась. А Соколовы теперь, значит, со своей Наташкой вместе. Я ей говорю: вот родит тебе Наташа внука, привяжет тебя к дому, как ты тогда? «А ничего, говорит, и работать не брошу, и учиться буду, и внука выращу». Видишь, какая самодовольная! А этот наш новый — работает где?

Танечка передернула плечами:

— Да я с его снохой одну минутку постояла. Неразговорчивая она. Говорит, жена у него с год как умерла, а с молодыми он что-то жить не захотел.

— Чего бы ему с молодыми не жить, — вздохнула Марья Трофимовна, — сноха и постирала бы и сготовила.

— А может, это ему неинтересно, — ответила Танечка, — он еще вполне самостоятельный мужчина.

— Женится еще. Мужики, они до ста лет женятся. Вещей-то много?

— Чемоданы да две тонны книг.

Галя сняла с горелки кашу и раздраженно сказала:

— Ну и отлично. Меньше хлама в квартире будет.

Это был старый спор. Танечка охотно, но беззлобно приняла бой:

— Интересно, как это понимать — хлам? А я считаю, что каждый человек должен стремиться жить красиво. Вот я, например, люблю, чтоб вокруг были художественные вещи. А некоторые не любят.

— Ну конечно. Одних «Хозяек медной горы» три штуки.

— Во-первых, одна в виде ночника, с лампочкой, а две — памятные подарки. Что же мне теперь, выбросить их? А во-вторых, не всегда мы с Костей будем в тринадцати метрах жить. А в другой комнате они рассредоточатся. Ну хорошо, вот вы мне скажите: для чего тогда государственные магазины продают художественные произведения?

Два события прервали течение Танечкиных мыслей. Марья Трофимовна не укараулила молоко. Оно вздулось шапкой, низверглось и залило газовую горелку. В это же время дочка Марьи Трофимовны Люся притащила в кухню Тимку. Мальчик только что проснулся, одна щека у него была ярко-красная, помятая, а влажные темные волосенки торчали во все стороны.

— А чтоб тебя! — сокрушалась над молоком Марья Трофимовна.

— Гулюшки мои, хорошие мои, Тимончик-лимончик, — заворковала Танечка.

— Люся, что ты, не видишь, какой здесь чад? Унеси его в мою комнату.

— Да он мокрый.

— Жаних, бесстыдник, — сказала Марья Трофимовна.

Галя привычно подхватила на одну руку малыша, взяла кастрюлю с кашкой. На ней висело множество неотложных дел — стирка детского белья, глажка, купанье ребенка. Конечно, она не станет сегодня ни убирать комнату, ни готовить себе обед.

— Никто мне не звонил? — спросила она, задерживаясь на пороге кухни.

Обе соседки промолчали.

Ну и черт с ним. Черт с ним. Она закрыла за собой дверь комнаты и осталась одна со своим ребенком, со своими заботами, со своими обязанностями. А радостей у нее нет, и не было, и не будет. Так ей казалось в эту минуту.

На кухне Люся спросила:

— Мам, что будешь готовить?

— Лапшу молочную.

— Опять лапшу! Не буду я лапшу.

— Я тебе дам, «не буду»! Где Борька?

— У Сапожковых телевизор делают.

— Зови, пущай за уроки садится. Учительница жалилась — опять по литературе отстает.