Танечка выложила на сковородку груду нарезанной картошки. Шипело и трещало масло, опять норовило убежать молоко, засыпанное лапшой. За этими делами хозяйки проглядели, как вошел новый сосед.

— Мам, — предостерегающе позвала Люська.

У стены, где прежде находился Танечкин столик, стоял высокий мужчина в темно-зеленом, хорошо сшитом костюме.

— Здравствуйте, будем знакомиться, — сказал он, — фамилия моя Крачевский. Звать — Александр Семенович.

Марья Трофимовна познакомилась за руку. Танечка кокетливо убрала руки за спину.

— Мокрые, — объяснила она и представилась: — Татьяна Степановна, а мужа моего — Константин Федорович.

— Ну вот, — сказал сосед, — а столик Соколовых вроде у той стенки стоял, ближе к окну.

Танечка покраснела, хотя чувствовала себя вполне правой.

— Ну и что ж, — сказала она, — хотя бы он тут и стоял. Я в эту квартиру последняя вселилась, мне место у крана досталось. Теперь вы последний. А вот когда мы новую комнату получим, тогда вы и передвинетесь.

Он покрутил головой — не то осудил, не то согласился.

— А с уборкой какие порядки?

— Чего там с уборкой… Не успели еще вселиться… Придет ваша неделя — скажем.

— Ну и хорошо. Будем жить. Соколовы соседей хвалили.

Марья Трофимовна ударила ложкой по кастрюле.

— Что ж, Соколовы… Мы их, почитай, и не видели. Днем они на работе, вечером заниматься бегут, в воскресенье с утра за город — то на лыжи им надо, то в лес. А как общее пользование убирать, так нет их. Уехали и за газ тридцать копеек не заплатили. С кого теперь спрашивать?

— Ну, новый жилец за них не ответчик.

— Что же теперь, я с тебя требую разве? К примеру рассказываю.

Танечка спросила:

— У вас отдельная квартира была, а вы все тонкости знаете, как в коммунальных условиях жить?

— Мы в отдельной квартире всего года полтора прожили.

— И уже разменялись?

— Сын женился. Молодым лучше жить отдельно.

В передней загремели ключами. Раздеваясь, Костя кричал:

— Жена, обед готов?

— Скажите пожалуйста, — сказала Танечка, — будто он один с работы пришел! Еще за хлебом сбегаешь. Вот познакомься с новым соседом.

Костя работал в Химках на спасательной станции. Загар его не брал, но от постоянного общения с водой, солнцем и морозом лицо у него сделалось медно-красным. Он крепко тряхнул руку Александра Семеновича.

Танечка смотрела на мужа, вскинув голову.

— Разрешил?

— Я не на свои, жена.

— А мне это как раз не интересно, на свои или не на свои. Ты знаешь, что тебе не положено.

— У нас чепе было. Промокли до живого тела.

— Это если каждый раз, как промокнешь… — не унималась Танечка.

— Ну невозможно было отказаться, жена. Сам Труфанов с «Севера» подносил.

— С чего это капитан с ледокола тебе подносить будет?

— Да они нас вытащили, у меня зуб на зуб не попадал. Я еще греб все время, чтобы не затянуло нас. Тут не только мне — даже ребятишкам спиртное внутрь давали.

— Каким еще ребятишкам?

— А которых я со льдины стащил. Игру себе затеяли — река только становится, а они влезли у берега на льдину и отпихиваются шестами. Ну и вынесло их на течение. Я за ними на лодке. Насилу догнал.

— Спасли? — спросила Люська.

— Какое там, чуть сам не загнулся. Пока я их в лодку стащил, нас к самому водосбросу поднесло. Гребу, гребу, руки до крови стер, а все сносит. Хорошо, наши на станции не растерялись, на «Север» сообщили, — он прибежал и взял нас. Вот смотри, жена, если не веришь…

Он протянул Танечке ладони с набухшими желто-кровавыми мозолями.

— Ну, за это можно рюмку выпить, — сказала Танечка, — а ты, я вижу, как следует набрался.

— Нельзя было отказаться, жена. Ты пойми, я к себе на станцию пришел — ребята поднесли. А там родители эти прибежали…

— Прямо уж родителям до выпивки было!

— Не говори, один папаша очень рвался угостить… Опять же фотограф из газеты приходил…

— Из какой же это газеты?

— «Вечерка», кажется…

— Дядя Костя, вас в газете пропечатают? — заинтересованно спросил незаметно появившийся в кухне Бориска, сын Марьи Трофимовны, худенький, остроносый мальчуган.

— Кто знает, — сказал Костя, — три раза фотографировали.

— Я вот тебе дам «пропечатают»! — накинулась на Бориску мать. — Чем бы уроки учить — он по чужим квартирам бегает. Я вот тебя палкой пропечатаю.

Боря ничуть не испугался.

— А про меня, может, тоже в газете напишут, — независимо и будто вскользь сообщил он.

— Про тебя-то за что?

— Так…

— Это не ответ, — наставительно проговорила Танечка. — Когда взрослые спрашивают, дети должны детально отвечать. За что это ты в газету рассчитываешь попасть?

— За задачки, — пряча голову в плечи, ответил мальчик. — Я первый все задачки порешал на районной олимпиаде. К нам тоже фотограф приходил…

— Хвастай! — легонько шлепнула Борю по голове мать. — А по литературе отстаешь.

— Это я, выходит, среди знатных людей жить буду! — развел руками новый сосед.

И тут Марья Трофимовна задала вопрос, который всех интересовал:

— А вы сами где же работаете?

— В бюро обмена Моссовета, — ответил Александр Семенович.

Все замолчали. Первая высказалась Танечка:

— Сами себе и разменяли? И неужели лучше не нашли?

— А мне не надо лучше, — засмеялся он.

Вернувшись к себе, Александр Семенович еще раз оглядел комнату, в которой ему предстояло жить одному. Это была вполне хорошая комната на третьем этаже, с большим окном, светлая, сухая. Что ему еще надо? Дети получили однокомнатную квартиру — пусть устраиваются и живут как хотят. Помимо своей воли он им мешал. Не порицал, но и не одобрял их образа жизни. Ему казалось, что он может уберечь их от многих ошибок. Но они предпочитали их совершать. И хорошо, что он вовремя сумел одернуть себя. Такая опека не привела бы к добру. Последнее время у невестки сделалось замкнуто-упрямое лицо, а сын виновато отводил глаза. Чего-то он с ними не сумел. Жена сумела бы.

Вот теперь дом, где ему впервые за много лет, почти за всю его сознательную жизнь, надо жить без нее. Никогда она не увидит этих стен, не наведет здесь порядка, не будет его ждать. И он не будет ее ждать. А ведь при жизни она проходила по этой улице, мимо этого дома. Могла подняться, войти в эту комнату…

Надо привыкать к тому, что ее нет. Прошло больше года, а он приносит домой все, что с ним случилось за день, все, что он увидел, подумал, почувствовал, и вдруг понимает — ее нет.

До последних дней она слушала его, расспрашивала и понимала. Только уже сама не рассказывала о себе и спрашивать ее было нельзя. У нее вдруг оказался свой мир, куда ему не дано было войти, где она была страшно одинока. Но в его мир она входила по-прежнему.

Много лет длилось счастье. Говорят, его замечают только тогда, когда оно уходит в прошлое. Но он знал, что счастлив, и в ту пору, когда она была совсем юная, и потом, когда уже никто, кроме него, не видел, как она хороша, молода и желанна. И никакие жизненные неполадки, горести, трудности ничего не заслоняли.

Он не любил свою удобную отдельную квартиру. Туда его жена вошла уже больная. В то время они еще обманывали и себя, и друг друга. Он еще надеялся, еще верил, а она уже все знала. Но только один раз, когда ему захотелось, чтоб она проявила больше интереса к своему новому дому, жена тихо сказала:

— Мне ведь там не жить.

А теперь перед ним новый, последний отрезок жизни. Без нее и без сына.

Мальчик, который был неотделим от них двоих, пошел своим путем с чужой девушкой.

Александр Семенович подошел к окну. Скоро все здесь будет знакомо, каждый огонек вдали, каждый дом, видный из этого окна. У него хватит времени это изучить.

Скоро станут привычно неслышными шаги и голоса соседей за дверью. Вещи займут свои места. А сейчас он только подобрал рассыпанные на полу книги и сложил их на столе.

Поздняя ночь. Никто не проходит в кухню. Затихло плесканье и шум воды в ванной. Улицы за окном опустели.