В это время сверху, с горы, где в садах укрывались старые дома, раздался тонкий женский голос:

— Валод!.. Валод!..

Мальчишка, всхлипывая, на четвереньках, пополз к кустам и скрылся в зарослях.

— Валод!.. — еще раз донесся призыв.

Георгию стало неприятно сопротивляющееся детское тело. Он ударил Левика. Пока силой тащил домой по лестнице, стукнул его еще несколько раз. Потом он втиснул Левика в ванную, велел встать под холодный душ, а сам ходил по комнате, разворачивая и швыряя на пол уже устаревшие к вечеру газеты.

— Где Эвника? — крикнул он в глубь квартиры и, не получив ответа, гневно повторил: — Где Эвника?

— К соседям пошла. — Мальчик едва выталкивал каждое слово.

Перестала шуметь вода, замедленно, по-воровски щелкнула задвижка. Левик, еще более худой в ярко-желтой майке, боком протиснулся в дверь, чтобы незамеченным уйти в комнату, но Георгий стоял у него на пути:

— Ты понимаешь, что это гнусно — трое против одного?

Левик молчал.

— А что это за лозунги ты провозглашал?

— Это не лозунги, — мрачно ответил он, — это из книги.

— Не знаю, — сказал Георгий, — я не всегда успеваю следить за художественной литературой. О чем эта книга?

— О великом прошлом.

— Я бы на твоем месте больше интересовался великим будущим. А что, книга интересная?

Он подтянул мальчика к себе. Левик слегка упирался. В эту секунду Эвника распахнула дверь.

— Ты не смеешь бить моего ребенка! — крикнула она еще с порога. — Ты не смеешь пальцем его тронуть!..

Она кинулась к Левику и, загораживая, прикрывая его своим телом, вытолкнула в другую комнату. Потом вернулась и встала у стены, вскинув голову. На ее горле напряглись синие вены.

— Я не разрешаю тебе бить моего сына. Что бы он ни сделал.

Она замолчала. Ждала, что скажет Георгий. А он долго не мог ничего ответить.

— Эвника, мы все трое — одна семья…

Она не поняла или не захотела понять:

— Весь двор видел, как ты его избивал.

— А я не отрицаю, — сказал Георгий, — он это заслужил.

— Не тебе судить.

— Мальчик живет в моем доме, и я за него отвечаю.

— Он еще не съел куска твоего хлеба, а уже наглотался твоих побоев.

Разговор был чудовищно нелепый. Невозможный между ними. Георгий не мог слышать от нее слов, разрушающих ее простодушие и мудрость. Он крикнул ей:

— Замолчи. Уйди.

Она широко открыла глаза. Испугалась.

— Я точно так поступил бы с собственным сыном. Неужели нужно было что-то объяснять и оправдываться!

— Ты не можешь относиться к нему как к сыну, — убежденно сказала Эвника.

— Почему? — удивился Георгий.

Она ответила ему коротким презрительным смешком, смысл которого Георгий понял, когда она скрылась за дверью.

Чепуха. Он не думал об отце ребенка. Он не ревновал ее к прошлому. Горечь, гнев, зависть — все это было много лет назад. Переносить эти чувства на живого мальчика — нелепость. Левик был неотделим от Эвники. Не сразу, не вдруг, но он станет сыном Георгия.

А сейчас надо было пойти к Эвнике — убеждать, возмущаться, разбить это дурацкое, немыслимое между ними непонимание.

Но идти не хотелось. Он лег на тахту. Эвника переставила тахту в самый угол. Пусть, но только в углу совершенно нет движения воздуха. Георгий закрыл глаза. Рядом в комнате Эвника непрерывным шепотом говорила со своим сыном. Ее слов Георгий не слышал. Мальчик громко сказал:

— Он меня не бил. — И повторил еще громче: — Не бил он меня.

Георгий натянул подушку на ухо. Какие-то заговоры в собственном доме. Кто с кем — не разобрать. Он каменно заснул и проснулся, внезапно разбуженный, не сознающий ни времени, ни пространства.

— Раздевайся, — сказала Эвника, — ложись как следует.

Он разделся, лег и закурил. Эвника молча лежала рядом. Время от времени она заботливо оправляла на Георгии легкое одеяло.

Что она сделала не так? В чем ошиблась? Утром, на строительстве, помогла выяснить причину пожара, — ясно, что эти влюбленные ротозеи забыли потушить свечку, — сам следователь сказал, что участие Эвники решило дело. А Георгий даже не взглянул в ее сторону. Все время, пока они ехали в машине, он был чужой и недовольный. А вечером избил ее сына.

Может быть, надо было промолчать? Но какая мать не вступится за своего ребенка? Теперь ей придется всегда ограждать сына от Георгия. Наверное, если жизнь сразу не удалась, то так оно и пойдет.

Недавно Георгий сказал: «Мне неприятно, что я оторвал тебя от дела. У тебя интересная специальность. Наверное, дома тебе скучно».

Эвника не призналась ему, что ей осточертело просыпаться от звонка будильника и отсиживать восемь томительных часов за отчетами скучнейших экспедиций.

Почему он заговорил о ее работе? Может быть, остывает его чувство и он думает о возвращении жены? До сих пор он с ней не развелся. Как ей закрепить то, чего она достигла? Вот сейчас Георгий лежит рядом с ней, курит, и Эвника со всей своей проницательностью не может догадаться, о чем он думает.

— Георгий! — позвала она.

— Ты мало общаешься со своим сыном, — сказал он, — ты не знаешь, чем забита его голова, что его интересует.

— Ничего, ничего, — успокаивала его Эвника, — не думай об этом.

— Ничего ты не знаешь, — настаивал Георгий, — что он читает, кто его товарищи.

— У него только одна тройка…

— Наплевать на тройки.

— Он дружит с сыном писателя Шахзадяна.

Георгий помолчал. Так вот, значит, откуда эта цитата!

Эвника облокотилась о подушку и стала разбирать тяжелые, слитные пряди его волос.

— У Левика есть мать. Уж как-нибудь он вырастет. Ты об этом не думай.

В духоте остро жалили неуловимые бесцветные мошки. Георгий отстранил Эвнику, поднялся и вышел на балкон.

Эвнике показалось, что она его теряет. Немедленно, сейчас надо было что-то придумать, удержать, вернуть себе его внимание, его мысли и чувства.

Она побежала за ним, шлепая по полу босыми ногами.

— Я беременна, — сказала она сквозь слезы. — И теперь я одна должна плакать в своей постели?

Он на руках отнес Эвнику на тахту, вытер ей слезы, сказал все слова, которые хотел сказать и которых она от него ждала.

Потом, когда она заснула, он долго курил и, отгоняя рукой дым от ее лица, думал о том, что придется ехать в Москву доставать тепловозы, и о том, что на обратном пути из Москвы он уже непременно заедет к Нине и посмотрит, как живут его дети.

Над уснувшим ущельем гремел рояль. Звуки летели, омытые чистым горным воздухом, освобожденные от всяких примесей, четкие, прекрасные и ненужные. Они возбуждали боль и жалость к себе. Они заставляли Нину плакать и смотреть на вершины гор, уже освещенные луной, а все это было слишком красиво для ее жизни, заполненной бесконечными подсчетами, ведомостями на продукты, весами и, главное, унижением, с которым она до сих пор не находила сил бороться.

Это постыдное чувство началось с первого дня работы, когда Нина неожиданно вытащила из своей сумки банку с красной кетовой икрой. Алена сказала:

— Ой, мы ее сто лет не видели! — И мечтательно добавила: — Блинков напечем…

На другой день Нина спросила:

— Тася, это вы мне красной икры в сумку положили?

— Ну, а кто же, ангел мой? — готовно отозвалась Тася. — Кто же о вас подумает, как не я?

— Сколько там было?

— А сколько бы ни было.

— Так ведь заплатить надо.

— Заплочено уже.

— Значит, я вам должна?

— Никому вы, золотце, не должны.

— Нет, так не получится, — сказала Нина, — я в кассу заплачу.

— Господи, — поморщилась Тася, — ну, куда вы заплатите, к чему? Это у нас излишек окажется. За излишек ведь тоже по головке не погладят, хуже чем за недостачу. Ну, получили мы эту икру два килограмма. По бутербродам ее размазывать — так она сохнет в одну минуту. Товарный вид теряет. И не все равно ее так продать, на вес? А мама пирожков с картошкой напекла, так шофера их враз расхватали, пока вы в бухгалтерию ходили. Горяченькие пирожки, мягкие. Потрудилась мама, ну да ведь мы свой труд не считаем. И картошка у нас своя…