Она долго говорила, точно ребенку, втолковывала что-то очень ясное и простое, а Нина так и не могла понять, за чей счет оплачена икра, кому она должна и при чем тут пирожки с картошкой.

Пелагея Даниловна высказалась яснее:

— У воды стоять да не замочиться… Только, конечно, соображение иметь надо. Всюду своя наука, деточка…

Старуха целые дни проводила в маленькой подсобной комнате, откуда по вечерам Веночка уносил тяжелые ведра помоев и объедков для поросенка. Пелагея Даниловна мыла посуду, подтирала пол. «Я такой глупый человек — лишь бы людям помочь». Но Нина предпочла бы не видеть ее, не слышать деловитого шепота, которым переговаривались мать с дочерью.

Тася ласково выпроваживала Нину из-за стойки.

— Ой, вы тут навешаете… Торговали — веселились, подсчитали — прослезились.

Она считала быстрее и лучше Нины, умела мягко и бесцеремонно выставить из зала пьяного, ласково играя глазами, уговаривала посетителей взять дорогую бутылку ликера, которую Нина и не чаяла когда-нибудь сбыть.

— Пропали бы вы тут без меня, Нина Григорьевна. Все по принципу жить хотите. А люди вас чересчур гордой считают.

— Кто считает?

— А хотя бы кладовщик курортторговский. В прошлый раз у него сосиски были. Ну почему бы не взять?

— Мне их в бухгалтерии не выписали.

— А вы как дитя, честное слово. Надо было кладовщика попросить по-хорошему.

В другой раз Тася отправлялась за товаром сама.

Вечером Алена говорила:

— А я не знала, что вы мясо для закусочной берете. Сегодня Даниловна такой хороший кусочек говядины от тебя принесла. Одна мякоть.

— Не делайте этого, Тася. Не посылайте ничего ко мне домой.

Тася пренебрежительно отмахивалась:

— Вы лучше об том подумайте, что зима подходит. Копеечка-то как пригодится. Комната ваша у Алены Ивановны не отапливается.

Пелагея Даниловна качала головой:

— А Лучинским уже и поднадоели нахлебники-то. Покоя нет. Опять, на двоих сготовить или на пятерых? Алена Ивановна где вздохнет, где смолчит, а уж сам-то попыхивает.

Нина помертвела от унижения. Как она могла допустить, чтоб кто-то вмешивался в ее отношения с Аленой?

Тася увидела ее лицо и заторопилась:

— Придумаете вы, мама! Они же с Аленой Ивановной как сестры. Я и то всем говорю, что они родные.

А за Ниной точно захлопнулась западня. Можно уйти с любой работы, только не с этой. Здесь надо все пересчитывать, сдавать, а что после этого вскроется, она не знала. Тася приводила высокого тихого мужчину, ставила на его столик отборные закуски и, ласково сияя глазами, шептала Нине:

— Очень нужный для меня человек, Ниночка Григорьевна, угостить надо.

А Нина считала, неотвязно считала: бутылка вермута — два с полтиной, сардины — рубль, колбасы копченой копеек на семьдесят… И, озлобляясь на себя, за свою неспособность потребовать с Таси деньги, Нина ненавидела Тасю, Пелагею Даниловну, которая осторожно выглядывала из посудной, и даже ни в чем не повинных посетителей, которые непрерывно что-то требовали.

В этом озлоблении она приходила домой и, принуждая себя, делала то, что нужно было делать по дому.

Все ее внутренние связи обрывались. Она перестала слышать своих детей. Оставалась одна постоянная забота. Алена сокрушалась:

— Я же говорила, это не для тебя. Ты не справишься.

Но в самой работе не было ничего трудного. Только вначале казалось странным — поить людей чаем и брать за это деньги. И еще в первое время Нине хотелось сделать буфетную стойку привлекательной и аппетитной. Она готовила затейливые бутерброды, похожие на ломтики торта, украшала салаты цветами из овощей.

— Красота, красота, как в ресторане! — восторгалась Тася.

Но на третий день непреклонно взяла из рук Нины банку с маслом.

— Бросьте вы эту чепуху, Нина Григорьевна. Никому это не нужно, и жиров против нормы тратите. Лучше пивка бы выхлопотали. А на игрушках плана не выполнишь.

Тася управлялась за стойкой, Тася получала продукты, Тася обслуживала столики. Нина ей мешала.

— Отойдите, ангел мой, вам это несподручно. Чем здесь толкаться, лучше в бухгалтерию сходили бы.

В бухгалтерию курортторга Тасе ходу не было. Там властвовала Мария Павловна Коренева, дородная пожилая дама старинного дворянского рода. Мария Павловна носила кружевные жабо, длинные юбки, укладывала волосы венчиком, подкрашивала щеки розовой помадой. Когда она, высоко подняв голову, шла по поселку, ей почтительно кланялись даже те, кто за глаза называл ее «старой барыней на вате». Бухгалтер она была редкостный, человек непогрешимый и, поддерживаемая собственными достоинствами, судила всех остальных строго и безапелляционно.

— И как это вы решились с Порошиной работать? — огорошила она Нину в первый же день знакомства. — Храбрый вы человек, я ее на порог не пустила бы.

И не пускала. На поклоны Таси не отвечала, а Нину жаловала особо. Не спрашивая, выписала ей для столиков новые салфеточные скатерти и сказала:

— Богато, красиво. Возни-то с ними побольше, чем с синтетикой, вот санатории от них и отказываются. Нынче трудиться не любят и никто не понимает, как это благородно — накрахмаленная скатерть!

Нина взяла десять небольших скатертей. Белоснежные, отливающие муаром, они лежали в верхнем ящике стенного шкафа. Пустить их в дело Тася отказалась:

— Чистота на одну минуту. Об них все руки сотрешь. Не до того нам сейчас.

А потом Нина про скатерти забыла. Вспомнила она о них под вечер очень трудного дня. С утра ее вызвал к себе Байрамуков.

— Другие на этом месте жиреют, — сказал он, — а ты совсем паршивая стала.

Байрамуков говорил, как думал. Про Тасю выражался так:

— Толковая женщина. Жалко, хвост подмочен.

Он сообщил Нине, что закусочная должна обслужить партию иностранных туристов. Турбаза перегружена, и группу в тридцать человек надо накормить и напоить.

— Не как-нибудь, шаляй-валяй. Полтора рубля на человека. Иностранцы. Котлеты дай.

Котлеты, по представлению Байрамукова, — высшее достижение кулинарии.

Нина бегала в санаторий, договорилась с поваром насчет меню, выписала дополнительно какао и кофе. На складе взяла свежих яиц. Тася в этих хлопотах участия не принимала. Она была недовольна.

— И на что они нам сдались, эти туристы? Голодная шатия. Другой отбрехался бы, а вы, ангел мой, как телок, честное слово. Ну, мое дело маленькое. Я подсобница. Посуду вымою, а больше с меня спросу нет.

Вечером она нарочно ушла раньше, чем всегда, а за ней, молчаливо выражая свое неодобрение, заспешила Пелагея Даниловна с неизменной кошелкой.

До позднего часа Нина возилась одна. Она знала, что утром будет на счету каждая минута, а потому приготовила тридцать приборов, тридцать стаканов, солонки, хлебницы, пепельницы. Убрала со стойки все лишнее — вряд ли туристы будут что-нибудь покупать.

Пол показался Нине грязнее обычного. Его не мыли вторую неделю. «Это уж я сама знаю. Вы, ангел мой, в эти дела не встревайте». Не сумела Нина наладить верных отношений со своей подчиненной, не нашла правильного тона.

Сейчас мыть пол поздно. Но помещению все же надо как-то придать праздничный вид. Нина открыла шкафчик. Скатерти белели на верхней полке. Она сняла всю стопку, развернула одну, вторую, десятую… Вместо узорчато переливающихся светлым перламутром, тяжелых скатерок перед ней были ветхие белые тряпочки, тщательно подсиненные и накрахмаленные, — ровно десять штук по счету.

Репродуктор с площади гремел на весь поселок. Музыка была наполнена высокими страстями и торжественной скорбью.

Прижимая к груди сверток тряпок, Нина бежала по каменистой узкой тропе. Она прошла мимо дома, где спали ее дети, где Алена, поджидая ее, уже несколько раз подогревала чайник, пробежала мимо сонной турбазы, мимо березок, где две слившиеся тени проводили ее смущенно-счастливым смешком. Под самой горой, оторванной от поселка, затаился дом, куда она шла.

Дверь была на крючке. Нина дернула ее. Она не могла ждать.