Проснулся он оттого, что мир сдвинулся и налетел на него с грохотом и скрежетом. Кто-то отчаянно кричал на улице.

Георгий вскочил и противно влажной рукой ухватился за столик. За окном стояла серая пелена, яростно стучали оконные рамы, осколки стекла засыпали пол, стулья, тахту, на которой он спал.

По улицам проносился ветер, который летом, почти ежедневно, после заката солнца налетал на город. Он осыпал дома пылью, крутил на площадях маленькие смерчи, распахивал все окна и двери.

Снова звон разбитого стекла, и снова чей-то визг во дворе. Продувало всю квартиру. Из двух створок, в кабинете и столовой, стекла вылетели начисто. Кухонное окно, пробитое камешком, казалось оплетенным серебряной паутиной. Оно звенело и еле держалось.

Георгий закрыл окна. В квартире сразу стало жарко. Потом он подмел комнаты, подобрал совком осколки и выкинул их в ведро. На всех вещах лежал толстый слой пыли. Сухая тряпка только пересыпала пыль с места на место, а смочить ее Георгий не догадался.

Каменная тяжесть тянула его к земле. Чувствуя отвращение к своему потному, покрытому пылью телу, он снова лег на тахту.

Сонное оцепенение то отпускало, то забирало и не давало шевельнуться. Вероятно, была уже ночь.

Выдув из долины жару и пыль, прохладный голый ветер волнами нес на город острый полынный запах.

Было непривычно стоять у окна и смотреть на разноцветную россыпь городских огней. Старая квартира на втором этаже выходила окнами во двор.

Очень хотелось пить. В холодильнике стояла бутылка джермука. Он налил себе пузыристую, едко пахнущую йодоформом воду и не успел закрыть холодильник, как вздрогнул от короткого звонка. Дверь? Телефон? Звуки нового дома еще не изучены. С бутылкой в руках Георгий ждал второго звонка. Он снова прозвенел — отрывисто, неуверенно. Дверь.

Он пошел открывать — безразличный, расслабленный. В этот день все его силы уходили на то, чтобы не позволять себе ни о чем жалеть.

За дверью стояла Эвника. Стояла, наклонив голову к плечу, готовая в любой миг отпрянуть и убежать. Долго, десятки лет, он ее ждал. Не имело никакого значения его заспанное лицо, мятая рубаха, всклокоченная голова. Он не думал об этом, и она не должна была этого замечать.

Хриплым голосом он сказал:

— Ну, входи. — Его протянутая рука дрожала. Он напряг мускулы — рука все равно дрожала, первый раз в жизни непослушная его воле. — Я знаю, что тебе было трудно прийти сегодня. Трудно решиться. Не каждая это сделала бы. Но ты ни на кого не похожа. Взяла и пришла ночью, такая смелая, такая щедрая…

Глаза Эвники расширились навстречу его словам. Они всегда озарялись, оживали и гасли от его слов.

Еще очень давно, в детстве, он сказал ей, что она слушает глазами. Он усомнился в том, что у нее есть уши, и протянул руку, чтобы откинуть ее прямые черные волосы. Ему хотелось тронуть ее волосы, ее щеку, ее платье. Она отпрыгнула и убежала.

Тогда он написал на листке тетради: «Я люблю Эвнику». И положил бумагу под тумбу письменного стола. Иногда он вынимал и читал эту записку. Скоро его замучила эта тайна, и он сказал своей сестре:

— Вот здесь лежит письмо. Прочти его.

Сестре было двенадцать. Георгию — четырнадцать.

— Какая Эвника? — спросила сестра. — Она в каком классе?

Но он уже пожалел, что открылся, и порвал записку:

— Ничего не говори. Молчи.

Его мучило, что он не имел никакого отношения к ее жизни. Она жила независимо от него и не думала о нем. По вечерам он приходил к ее дому. В парадном, высоко на стене, висел щит — распределитель электроэнергии. Изловчившись, Георгий подпрыгивал и выключал рубильник ее квартиры. Иногда во имя дружбы это проделывали Симон или Ваня.

Эвника знала, в чем дело. Однажды она остановилась на улице, дождалась, пока он поравнялся с ней, и деловито сообщила:

— Мой отец сказал, что изобьет тебя как собаку, если ты еще раз выключишь нам свет.

Он мотнул головой.

— Ты сумасшедший, что ли?

Она смотрела на него с той же улыбкой, какой улыбалась сейчас, через двадцать с лишним лет.

— Ты подумай, нам никуда не надо торопиться, — сказал Георгий, — первый раз в жизни мы не должны расставаться.

Ему хотелось и говорить с ней, и молчать, стоя на коленях возле тахты, и бежать на улицу, чтобы тут же вернуться, зная, что Эвника в его доме.

— Хочешь, я покажу тебе комнаты?

Георгий знал каждое ее движение. Знал, как она поправляет волосы, как смотрится в зеркало, всегда оттягивая верхнюю губу и щуря глаза. Он знал, что в гневе или страхе она закрывает лицо ладонью, а смеясь, запрокидывает голову. Все, что составляло ее сущность, ее отличие, он запоминал и берег с далеких времен. И сейчас, когда Эвника, вытянув ногу, не глядя, искала на полу свою лодочку, он угадывал, как она, повертев пяткой, утвердится на высоких каблуках и чуть притопнет для устойчивости.

Тогда он подхватил ее сзади за локти и, почти оторвав от земли, повел по комнатам.

— Видишь, здесь сразу же надо будет вставлять стекла.

— Ах, если бы только это…

— Не бойся, — его руки задрожали от сдерживаемой силы и нежности, — никто не виноват.

— Никого еще не было, когда мы уже любили друг друга!

— Тебе не надо оправдываться. Видишь, книги еще не разобраны. Они просто поставлены на полки кое-как. А это ковры. Их засыпали нафталином и сложили. Надо будет куда-нибудь на лето пристроить. В антресоль, что ли.

— Какие ковры? — удивленно спросила она.

— Один на тахту, другой — на пол.

На кухне холодильник до сих пор был открыт. Эвника тихо высвободилась из рук Георгия и присела на подоконник. Она никогда не садилась, а пристраивалась где-нибудь на краешке, подвернув под себя ноги.

— Хочешь пить? Эх, нам бы сейчас вина!

Эвника не ответила. Она тревожно оглядывалась вокруг. Только сейчас, впервые, Георгий мог успокоить ее по-настоящему. Теперь она с ним. Если в их молодость вошла война, ошибки, его упрямство, ее нерешительность, то разве не правильно, что они все это сумели преодолеть? Разве возможно им прожить друг без друга, без этой ночи, пусть даже осыпанной осколками? Он все-таки порезал палец…

— Почему ковры остались здесь? — вдруг спросила Эвника.

— Не знаю.

— Ты ничего не знаешь. Почему она не взяла холодильник?

Эвника спрыгнула с подоконника. Она обежала всю квартиру, касаясь маленькими руками, новых полосатых штор, парчовой скатерти. Она открыла буфет, где чайный сервиз пялился яркими синими цветами.

— Почему это все здесь?

— Нина взяла все, что хотела.

— Она ничего не взяла!

Эвника тряхнула головой, и опять, как в детстве, прямые черные пряди, выбившись из прически, заметались у ее щек.

Георгий поднес ее руки к губам:

— Эвника, неужели ты думаешь, что я такая скотина? Это получилось почти внезапно. У них будет все, что нужно. Нина ни в чем не будет нуждаться. Я понимаю, что тебе не хочется жить среди этих вещей, но ведь это все чепуха. Пусть ничто тебя не мучает.

Она подняла трепещущие, живые глаза, которые жадно прислушивались к тому, что он говорит, удивлялись и чего-то ждали.

А за окном на утреннем небе проступали высокие дома. Заря усилила розовый цвет их камня. Они казались багряными.

— Вот и утро, — сказал Георгий, — а мы не спали. Наверное, так и положено влюбленным.

— Так? — насмешливо спросила Эвника.

И Георгий снова протянул к ней руки.

Нина попросила шофера автобуса проехать еще метров триста, до самого Алениного дома. По дороге она все думала, сколько надо будет дать шоферу. Сперва приготовила рубль, потом решила, что это много, и дала пятьдесят копеек.

Шофер денег будто не заметил, но помог вытянуть из автобуса тюк с постелью и большой, самый тяжелый чемодан. Потом автобус отъехал, и они остались в незыблемой тишине. Шелестели деревья над Нининой головой, рокотала река, по дороге к ним бежала женщина, закалывая на ходу волосы и что-то приговаривая. И все равно громадные горы по обеим сторонам ущелья хранили тишину. Острая свежесть заставила Нину глубоко вздохнуть, и она поняла, как давно она сдерживала этот вздох и как он ей был нужен.