Огуреева била дрожь. Лицо его посинело, зубы мелко стучали. Больничное одеяло грело плохо.
— Нет ли чего-нибудь теплого?
— Как же нет! — взвизгнула Клава. — Я сию минуту пальто свое принесу. Оно у меня на китайском ватине, как печка теплое.
Громко стуча каблуками, она выскочила за дверь.
Парень, держащий носилки, засмеялся:
— Ну все, Ленька. Достался ты ей теперь со всеми потрохами.
Ребята дружно захохотали, а сам Леонид пытался улыбнуться, но губы его не слушались. Он ничего не смог ответить и директору, который появился с главным инженером и председателем месткома.
Все они, видимо, только что приехали с какого-то совещания, вошли гуськом в пальто и шапках.
У директора было огорченное, сердитое лицо.
— И как это тебя угораздило? — начал было он и тут же спохватился: — Ничего, ничего, друг, лежи, не беспокойся.
Клава, укрывая Огуреева ярко-синим пальто, ответила наставительно:
— А ему беспокоиться нечего. Теперь уж вам придется о нем побеспокоиться.
Директор секунду недоуменно смотрел на нее, потом встряхнул головой и подошел к Ксении:
— Ну как, доктор? Что у него? Опасно?
Везли Огуреева далеко. Он жил в Черемушках, и доставить его надо было в больницу того же района. Ксения сидела, как всегда, у носилок, а в ногах на краю койки примостилась Клава. Она первая влезла в машину.
— Как же его одного отпустить? А вдруг что понадобится? И пальто мое на нем. Да вот он и сам скажет. Ленечка, ехать мне с тобой? Ехать?
— Пусть! — кивнул Огуреев.
— Ну, репей! — восхищались парни.
Не обращая внимания на Ксению Петровну, Клава всю дорогу горячо шептала Огурееву о каких-то планах. Тут были и пять рублей, которые она для Ленечки «стребует» с Васьки, и обещания каждый день являться в больницу, и снова рассказ о том, как она кричала и убивалась над ним.
— Книжки, — натужно сказал Огуреев.
— Книжки, Ленечка? — готовно подхватила девушка.
— Сдать надо, в библиотеку. И другие принесешь. Там список есть.
— А читать можно тебе? Пусть докторша скажет. Можно ему читать? Ну и хорошо. И не бойся!
Она ласково гладила ворс жесткого одеяла, поправляла сползавшее пальто и, когда уже подъезжали к больнице, сказала жалобно:
— Вещи твои мне ведь взять придется. Сапоги, стеганку. Так ведь еще, может, и не дадут. Спросят, а ты кто ему будешь? Как же мне тогда сказать, а, Ленечка?
Он нахмурил густые русые брови.
— Ну, как… как хочешь, так и скажи.
Клава прерывисто вздохнула.
Сдав Огуреева дежурному врачу, Ксения вышла из приемного покоя. Лаврентьев возился в моторе. Володя задержался у телефона — звонил на подстанцию. Короткий осенний день уже померк. У больничных ворот стояли женщины с авоськами и кошелками. Принесли передачу. Среди них вертелась Клава. Она держала в руках большой белый батон, пачку сахара, коробку «Беломора» и громко кому-то рассказывала:
— А мой муж на производстве повредился. Он у меня в работе отчаянный!
Она заметила Ксению и победно помахала ей рукой, растрепанная, некрасивая, счастливая.
В машине Володя крутил рацию. Слышалось только далекое потрескивание. Никто их не вызывал.
— Ну и отлично. Поехали обедать.
Ксения закрыла глаза, вспоминая счастливую девчонку. Каждая чужая жизнь сейчас казалась завидней своей. Всем что-то нужно, все к чему-то стремятся. А что нужно сейчас Ксении? И почему ей казалось, что она должна что-то решать, что-то менять? Все просто. Волшебный вечер можно повторить и еще разок повторить. А можно и не повторять. И напрасно она ищет каких-то объяснений. Никто не ждет от нее крайних мер. Никому это не нужно.
Как он сказал? «Мы стараемся обеспечить себе более приятные события после дежурства».
А ей-то казалось, что для него будет счастьем, если она придет к нему открыто, не таясь, навсегда.
Наивная глупость! Красивые слова, которые ровно ничего не значат.
Ксения горько смеялась над собой. Конечно, его можно привести к тому, чтоб он милостливо согласился. Осторожненько привести, вот как Лаврентьев водит машину. Где-то постоять, где-то потесниться, кого-то обогнать. А потом выждать и немного погодя спросить: «А кто я тебе, миленький? А как мне себя назвать?»
И когда он наконец решится, закреплять его решение заботами, женскими уловками, хитростью.
Унизительно и ненужно.
Почему она так безоглядно поверила, когда ей сказали: «Без вас темно, без вас нечем дышать»?
Ей до сих пор никто не говорил таких слов. С Вадимом все было иначе — молодо, просто и очень давно. Она ему однажды напомнила его первое робкое объяснение, он засмеялся: «Все мы бываем дураками…» Как-то еще он сказал: «Что мне, собственной жене в любви объясняться, что ли?»
А своему другу, который отлично знал, с кого Вадим лепил обнаженную фигурку, он объяснял:
— Понимаешь, у моей натуры спина кругловата и бока немного высоки.
И тогда она вдруг отчетливо поняла, что не хватало в их отношениях тайной радости, которая освещает жизнь.
Может быть, они слишком хорошо знали друг друга до того, как поженились? Пять лет они проучились вместе, пять лет Вадим сидел с ней рядом, и его дразнили «Ксеночкина тень».
Он один называл ее Ксюшей. Ксения сердилась. Тогда Вадим стал ее звать Ксюшенька-душенька. Глуповато, но им это нравилось.
А в какой день она стала просто «Ксюшей», этого они не заметили оба.
Когда-то они разговаривали друг с другом подолгу, о всяком — о серьезном, о пустяках.
Теперь Ксения не требует: «Поговори со мной». Она спрашивает: «За квартиру заплатил?», «Шурик надел шарф? Сегодня ветер». А Вадим говорит: «Врач не врач, а баба всегда баба. Вечно их простуда пугает».
А ей надо было чувствовать себя жизнью, воздухом, без которого нечем дышать.
7
Любаша наливала в тарелку густой гороховый суп. Евгения Михайловна доедала второе. Кроме нее за столом сидел большеглазый, горбоносый мальчик-подросток с зализанным вверх чубиком. Он настороженными глазами смотрел на дверь и, когда вошла Ксения, привстал.
— Сиди, — велела Евгения Михайловна.
— Я думал, он, — красивым, мягким голосом сказал мальчик.
— Доктора Колышева сын, — пояснила заведующая.
— Очень похож.
Мальчик повел плечом, усмехнулся и ответил:
— Все так говорят.
Ксения с щемящим интересом рассматривала сына Алексея Андреевича. Мальчик немного старше Шурки, но совсем другой. Шурка — щенок, с чужими до дикости застенчивый, среди своих до дикости озорной. Этому, конечно, тоже не просто дается его светское обхождение. Он сидит вытянувшись и оглядывает комнату выпуклыми отцовскими глазами. Он сам может начать разговор, на что Шурка никогда не отважится.
— Простите, а он долго может задержаться?
Евгения Михайловна оторвалась от журнала:
— Что это ты как-то неуважительно отца называешь? Ну, сказал бы — папа или хоть по имени-отчеству.
Она перегнулась к окошечку, соединяющему комнаты, и стала что-то спрашивать дежурящего у телефона, а мальчик посмотрел на Ксению:
— Я это почему спросил. Вот мы вызывали «неотложку» к моей маме, так они очень быстро сделали укол и уехали.
— Так то «неотложка». Они всегда торопятся. А если б что серьезное — нас бы вызвали.
Мальчик подумал:
— Значит, «скорая» выше «неотложки»?
Ксения вспомнила вечные Шуркины проблемы: кто сильней — слон или тигр? Кто главнее — маршал или академик?
На «скорой» работает отец, пусть она будет главнее.
— Конечно, «скорая».
Он кивнул.
Евгения Михайловна не упустила случая высказать свое мнение:
— Они на этой «неотложке» сами мучаются и больных мучают. Сразу три, а то и четыре вызова. Вот и разберись, к кому раньше ехать. Как ни верти, а кто-нибудь последним окажется. Это вопрос серьезный. Я считаю, что для пользы дела нас надо объединить.
Три звонка прервали ее рассуждения. Мальчик проводил Евгению Михайловну внимательным взглядом:
