Артюша принес воду. Он поставил ведра на пол и подошел к Нине, глядя на ее руки, держащие письмо и деньги.

Нина молча положила перед ним бумажки, серебро, квитанции и сверху письмо. Потом стала собирать белье.

— Нина, — позвал он хрипло, — мы теперь всегда будем здесь жить?

— Тебе плохо здесь? — спросила она.

— Я хочу уехать. Уедем отсюда.

— Я не могу сейчас уехать. Но если тебе так плохо, я отправлю тебя.

— Куда? — осторожно спросил он.

— Домой. Куда же еще?

— Я не могу один.

— Ты хотел уехать один, — сказала Нина, — ты для этого собирал деньги?

— Я хотел для всех, но деньги трудно собираются. Гаянке уже надо настоящий взрослый билет. Уедем, Нина…

От подступающих слез, от едкой жалости было одно испытанное средство — обыденный, спокойный разговор, между делом. Она стала отделять белое от цветного.

— Растапливай печку. Если уж так, для чего же тебе здесь оставаться? Гаянка привыкла, я думала, и ты привыкнешь.

— Здесь очень плохие люди.

Нельзя было спрашивать подробней. О многом она догадывалась.

— Плохие везде есть. Зато здесь у нас много друзей.

— У меня здесь нет друзей.

— Нашлись бы. Но тебе хочется уехать.

— Я не могу без тебя.

Артюша наклонился к печке, чтоб она не видела его лица.

— Я послал ему два письма, а он ничего мне не ответил. Ничего.

— О чем?

— Я хотел, чтоб он приехал за нами, а он не приехал.

— Он был в командировке. А потом я написала, что ты привык. Я ведь не знала. Ты мне так во всем помогал…

— Вообще-то я привык, — сказал Артюша. — И я без тебя не могу. Но когда-нибудь мы уедем?

Нина вылила воду в большой бак — гордость Мардзият.

— Я встретила Аллу Константиновну. Она жаловалась, что ты невнимательный. Она говорит, что ход решения почти всегда правильный, а задачи и примеры не получаются из-за рассеянности.

— Я не люблю алгебру. И вообще математику.

— Ну и поборись с ней, раз не любишь. Я тоже не люблю стирку и одолеваю ее. А ты не борешься, и алгебра тебя побеждает.

— Потому что я думаю о другом.

— Ни одно дело не любит, чтоб думали о другом.

Прибежала Гаяна. Тут же пожелала стирать. Взяла таз, воду, мыло. Заплескала себе живот, отвергла стирку в тазу, полезла в корыто и потребовала себе стиральную доску.

— Пошла отсюда, только мешаешь! Почисть лучше кастрюльки песком.

— Нетушки, мои детушки, — нахально ответила Гаяна. — Я есть хочу.

Пообедали вареной картошкой, жареной колбасой и сырым луком.

— Божья еда, — одобрительно сказала Гаяна. Она слышала, как один турист говорил: «Пища богов».

В свою комнатушку неслышно прошла Мардзият, повозилась там и встала у дверей в длинном сером халатике, похожем на старинную карачаевскую одежду.

— В заповеднике будешь работать?

— А ты уже знаешь? Откуда?

От этого вопроса Мардзият отмахнулась.

— В заповеднике хорошо. Там сотрудникам сено дают.

— Для чего мне сено?

— Продать можно, — рассудительно сказала Мардзият. — На квартиру туда уйдешь?

— Ты хочешь, чтобы я переехала?

— Я не хочу. Сама захочешь. Там квартиры хорошие. Чистые.

В дверь легонько постучали. Не дожидаясь ответа, вошел Вениамин. Он вырос и еще больше истоньшал за то время, что Нина его не видела. В чистеньком школьном костюме, с белым подворотничком, он стоял в комнате, высоко подняв маленькую голову.

— Здравствуйте, Нина Григорьевна.

Не глядя ни на кого вокруг, обратив все внимание на Нину, он проговорил ровненько, заученно:

— Мама велела сказать, как вы теперь в заповеднике будете работать, то полосочку картошки, что вы у Григоренковых купили, чтоб вы нам продали. Потому что в заповеднике сотрудникам хорошую картошку по три копейки за килограмм дают, а мелкую — по две. Мама сейчас вам три рубля посылает, а еще три рубля бабушка в получку отдаст. А ту цену, что вы им дали, вам все равно никто не даст, и еще вы два рядочка подкопали…

Она ничего не успела ответить. К ней бросился Артюша, припадая на больную ногу, теряя равновесие.

— Нина, прогони его! — отчаянно кричал он. — Прогони его, за шиворот, за шиворот… Не давай им ничего, выгони…

Он весь дрожал от ненависти и отчаяния, а Вениамин будто не видел и не слышал Артюшу. Он улыбался. Тоненько, выжидательно улыбался.

Непереносимой была для Нины эта наглая усмешка.

Значит, есть люди, которые могут зло улыбаться и быть при этом счастливыми… А она? А ее дети? Что ждет ее? И что будет с ее детьми? Что уже успели сделать эти люди с ее ласковым, отзывчивым мальчиком?

Надо набраться сил и жить так же, как они. Так же.

— Пошел вон! — крикнула Нина мальчику. — Убирайся вон и не смей сюда ходить!

— Я? — захлебнулся Вениамин, и все его мелкое личико словно помертвело. — Ведь это тогда не я его гнал, честное слово… Я не хотел…

— Вон! — крикнула она еще раз.

Он внезапно рванулся и быстро пошел к выходу. Нина кинулась к двери. Она видела узкую мальчишескую спину, опущенные плечи и втянутую голову. Чтоб усилить в себе чувство гнева и решимости, она снова представила себе его улыбку и вдруг ясно увидела, что не наглым, а искательным и молящим было это жалкое, детское лицо.

И тогда с горьким раскаянием Нина бросилась за уходившим мальчиком, догнала его на узенькой корявой дорожке, хватала за сухие мальчишеские руки, за гнущиеся плечи. А он отворачивал искривленное лицо, прижимал подбородок к груди и прерывающимся голосом повторял: «А ну вас, ну вас», — навсегда отказываясь от ее добра и участия, а может быть, отныне от всякого добра и участия.

Нина вернулась в свой разворошенный дом и легла на кровать. Ей неприятно было и настороженно-спрашивающее лицо Артюши и удивленная гримаска Гаяны.

Долго лежать было нельзя. Остывала вода, а дрова приходилось экономить. Нина встала и начала стирать.

В городе, у развилки пустынных рассветных улиц, Ваче замедлил ход и чуть повернулся к Георгию. Георгий мотнул головой — прямо. Прямо — означало в комнату бабушки Заруи, на ее жесткую, покрытую потертым ковром тахту. Там, среди ветхих вещей, как бы продолжающих ее жизнь, он отлеживался, когда ему приходилось плохо.

Но так плохо, как сейчас, еще ни разу не было. Георгий не знал, как переждать время до утреннего часа, когда легче сообщить близким Андраника о его гибели. Легче только потому, что не будет крика в предутренней тишине, уже проснутся соседи, уйдут в школу дети.

Большим, тяжелым ключом Георгий открыл дверь. Прямо из дворика, где росло тутовое дерево и осеняла стены жилистая виноградная лоза, он вошел в темный закуток — переднюю, а потом в комнату старого дома с толстыми стенами и маленькими окнами. После гибели внука бабушка Заруи обменяла свою комнату в новом доме с ванной и балконом на это жилище, более подходящее ее складу жизни.

Как был, в пыльных сапогах и брезентовом плаще, Георгий повалился на тахту, положил под голову большую тугую подушку — мутаку и закрыл глаза. Сейчас же он снова увидел эту серую, как бы расплавленную, сжиженную массу, у которой нет даже точного названия. Она ползла, заполняя котлован тоннеля, исторгнутая из глубин, изрыгнутая землей, и неизвестно, сколько ее там было…

А в самой глубине горы, в тоннеле, уже умер, захлебнулся Андраник, поглощенный этим оползнем. Человека невозможно было не только спасти, но даже мертвого найти и извлечь из этой западни.

За всю историю тоннелестроения такой случай был еще только раз — где-то во Франции. Этого нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить. Но разве не Георгий послал Андраника на Гюмет?

И почему за два часа до катастрофы Андраник отослал всех людей с этого участка? Каким чутьем или знанием и талантом он обладал? Оставшись один, он осматривал крепления, выстукивал стены, как врач выстукивает больного. Значит, чуял что-то, чуял, искал. Что-то ему не нравилось. Последнее слово, которое слышали от него люди, было «бегите». Не кричал «спасите», не призывал на помощь, он отсылал их прочь. Гнал. А из прорыва, из обвала стремительно поползла и накрыла его эта пакость…