— Перезимуешь, — говорила Алена. — Теперь ты в курортторге свой человек. Они тебе всегда любых продуктов по своей цене выпишут.

Нина в последний раз заперла павильон. Мардзият поплыла в горку к дому, а Нина свернула к поселковому Совету — отдать ключ.

На горы спустились клочковатые облака. В ущелье остро пахло дымком и грушами. Диких груш в лесу уродилось множество. Ребята уже натаскали целый мешок. Теперь у Нины будет время, и они вместе пойдут за грушами, за грибами, за орешками. Она приберет к рукам Гаянку и поймет, что происходит с Артюшей.

— Обездоливаешь ты детей своей гордостью, — осуждала ее Алена, — оторвала ты их от привычной жизни. Ты посмотри на мальчика — совсем переменился. Такой ласковый был, открытый…

Нина понимала ее намеки, но не могла отослать Артюшу к Георгию. Она не хотела думать, что ему там будет лучше, особенно теперь, после смерти бабушки Заруи. Артюша был ее ребенком. Целый год она проносила его, двухлетнего, на руках, когда на неправильно сросшиеся косточки врачи наложили особые шины. Он ей достался труднее, чем дочь. Он был ей ближе добротой, отзывчивостью, незащищенностью. Дети должны быть около матери, даже если им пришлось уехать из хорошей квартиры в простую хату; с подвесным умывальником!

А Георгий в одном из писем попросил, чтоб она писала ему до востребования. Что за жизнь там у него?..

Байрамуков диктовал машинистке.

— Иди, иди, — крикнул он Нине, — я слышал, большая недостача у тебя. Плохо твое дело.

Это была его манера шутить.

— Совсем плохо, — сказала Нина, — вот ключи вам принесла.

Она думала, что отдаст ключи и уйдет. После ночной встречи она относилась к Байрамукову настороженно, но он, видимо, не придавал таким пустякам никакого значения. Да и что было? Ничего не было.

Кончив диктовать, Байрамуков уселся за свой стол и, обхватив рукой подбородок, молча смотрел на Нину.

— Там все в порядке, — сказала она, — курортторговское имущество мы сдали. Столы и стулья они не стали брать. Теперь окна и двери заколотить надо.

Он отмахнулся:

— Это заколотим. Мне надо думать, что с тобой делать.

— Вам-то что думать? — удивилась Нина.

— А кто должен думать? — Байрамуков вздохнул. — Ты теперь мой кадр. Трудоустроить тебя надо? Надо! Я должен думать. Жалко, ты не доктор. Доктор мне сейчас требуется.

— А инженер не требуется? — дерзко спросила Нина.

— Инженером ты не можешь. А в торговую точку не хочешь.

Это он угадал. В торговую точку она не хотела.

Байрамуков повздыхал и опять снял телефонную трубку.

— Леонид Петрович? Байрамуков беспокоит. Дело есть. Хорошо, сам приеду. Сейчас приеду.

— В заповедник поехали, — сказал он Нине.

И хотя до заповедника было не более трехсот метров, Байрамуков кивнул Нине на дребезжащий «Москвич» и сам втиснулся на шоферское место.

В двухэтажном белом доме заповедника Байрамуков оставил Нину перед дверью с дощечкой «Директор».

Нина стояла в коридоре, смотрела в окно на пестрый цветник перед домом и прислушивалась к тому, что говорили в кабинете. Слышно было только Байрамукова. Голос Леонида Петровича звучал ровной однотонной нотой. По коридору изредка проходили сотрудники заповедника. Девушка, нескладная в своей худобе, подчеркнутой узким свитером, приветливо спросила у Нина: «Вы кого-нибудь ждете?» — «Жду», — ответила Нина. Девушка кивнула и отошла. Но за это время Нина упустила начало разговора о себе. Байрамуков кричал:

— Почему я тебе строителя приведу? Строителя я себе возьму… Просто женщина. Тебе надо работать? И ей надо.

Что-то невозмутимое, негромкое проговорил директор.

— Пустой разговор, — крикнул Байрамуков, — в горах лучшие пастбища нельзя тронуть — заповедник, дерева в лесу срубить не даешь — заповедник. Даже медведя убить не позволяешь. А я тебе одного человека привел, ты не можешь его на работу устроить. Ты мне ни в чем навстречу идти не хочешь. Такое отношение, да?

Леонид Петрович что-то спросил.

— Высшей культуры, может быть, не имеет, — ответил Байрамуков, — но человек вполне грамотный.

Снова тихий вопрос, и опять взорвался Байрамуков:

— Тебе за твои пятьдесят рублей и языки знать надо? Хорошо. Английский знает. Немецкий знает. Еще что надо? Французский тоже выучит. Пожалуйста!

Нине хотелось работать в этом большом тихом доме. «Пробойнее надо быть, ангел мой, за себя не скажешь, кто же за тебя скажет», — вспомнила она Тасины поучения и открыла дверь.

— Вот эта женщина, — обрадовался Байрамуков, — еще благодарить будешь за такого работника.

До сих пор Нина много раз встречала Леонида Петровича в мятом пыльнике, в сапогах. Сейчас, в синем костюме и белой сорочке, он неожиданно оказался молодым и красивым.

— Сами договоритесь, — удовлетворенно решил Байрамуков, — чтоб все хорошо было.

Леонид Петрович молчал. Он не встал с места, когда в комнату вошла Нина, не встал, чтобы проводить Байрамукова. Он не знал правил хорошего тона или отвергал их и жил по своим правилам.

— Мы с вами давно знакомы, — сказала Нина. — Помните, вы меня из леса выгоняли?

Леонид Петрович вдруг страшно смутился, покраснел и стал оправдываться совершенно всерьез:

— Я не выгонял, но ведь у нас там посадки… Мы ими очень дорожим. Вы понимаете, в заповеднике все должны быть предупреждены…

— Выгоняли, выгоняли, — забавляясь его растерянностью и радуясь тому, что ей вдруг стало легко с ним разговаривать, упорствовала Нина. — Вы так и сказали: пошла вон…

Он не понимал шуток:

— Я этого никогда не говорил. — И снова нахохлился и замкнулся.

Но теперь Нине это было нипочем. Она села и стала ждать. В комнате блестели крашеные полы. Первый раз в году затопили печи. Сухо и горьковато пахло известкой и горящим деревом. Нине хотелось здесь работать.

— У нас есть музей и при нем библиотека… — начал Леонид Петрович.

Она думала удивить детей рассказом о доме, в котором злобно щурит морду серый волк, свесилась с еловой ветки белочка, а на стенах, под стеклом, распахнули крылья сотни бабочек. Но Гаянка тут же перебила:

— Там еще есть змея в банке. Гадюка обыкновенная называется. Она не так часто встречается в наших лесах, но в заповеднике ее тоже убивать нельзя. И вообще я там сто раз была.

И Артюша там бывал. Он сказал, что рядом с музеем, в вольерах, живут настоящие олени.

— Вы точно не рады, что я буду работать в таком интересном месте, — огорчилась Нина.

— Мы рады, — сказала Гаянка, — дай двадцать копеек, мне тетради надо купить.

Она стала не то чтобы самостоятельная, а словно обособленная. У нее образовался свой мир, и Гаяна отталкивала от себя все, что могло нарушить гармонию этого мира. Так, узнав о смерти бабушки Заруи, она ни о чем не спросила Нину и больше никогда ни разу не вспомнила и не заговорила о бабушке.

«Георгий!» — с горечью думала Нина. Он тоже умел отстранять от себя все, что нарушало его внутреннее равновесие.

Артюша тоже молчал, но совсем иначе. Нину угнетало выражение горечи на детском лице. Спрашивать она не могла. Ей нечего было предложить мальчику.

Перед новой работой надо было навести порядок в запущенном хозяйстве. Стирка, посуда, полы. Потом глажка, штопка.

Из чемоданчика Гаяны Нина выгребла кучу носков, скомканных рубашонок и платьев. Чистое, грязное — все вместе. Гаяна аккуратностью не отличалась. У Артюши в ящике было больше порядка, но его клетчатые рубахи давно не стирались. Нина вытащила майки, джинсы, трусики. Привычно освобождала карманы от хлама. Клапан зеленой рубашки оказался застегнутым на английскую булавку. Она отстегнула булавку и вынула письмо Георгия, то самое, в котором он писал о смерти бабушки Заруи, описывал ее похороны и вскользь упоминал о ее комнате, которая осталась за Артюшей.

Письма Георгия всегда лежали в тумбочке у кровати Нины. Мальчик взял себе это письмо. В том же кармане она нашла тщательно сложенные деньги — трешку, две рублевки и немного серебряной мелочи. В самом уголке кармана лежали две скрученные в трубочку квитанции от заказных писем. Ей не надо было даже смотреть, она знала, кому они адресованы.