— Ты тогда думала по-другому, — угрюмо сказал он.
— Я всегда думаю одинаково! — ответила Эвника. Теперь она была его женой и могла наконец сказать все, что хотела. — Это тебе нравилось делать из меня дуру. Чем ты меня вздумал тогда утешать? «Нина ни в чем не будет нуждаться»! — передразнила Эвника. — А какое мне до этого дело?
— Эвника, — почти спокойно проговорил он, — ты уже и развалины сровняла с землей.
Она не поняла смысла этой старинной поговорки и, точно отстраняя его слова тонкой рукой, торопилась высказать, что хотела:
— Ты всегда говорил — я слушала. Послушай теперь и меня. Я тебя не звала. Ты первый пришел к моим дверям. Ради меня ты отправил Нину в какую-то дыру, а теперь тебе надо, чтоб я ее жалела и думала о ней. Ты хочешь, чтоб все было по-твоему. Что бы я ни сделала, ты начинал мне объяснять: почему я это сделала и что я в это время подумала. Я слушала тебя и смеялась.
— Для чего ты мне это говоришь? — спросил он.
— Чтоб ты не был дураком, — спокойно ответила Эвника, проскальзывая в нарядную ночную рубашку, — чтоб не приписывал людям свои мысли, чтоб понимал: если ребенок пишет «приезжай за нами», то это ему диктует женщина.
— Он так писал?
— Успокойся. Что подумают соседи, если ты будешь так на меня кричать в первую брачную ночь?
Сощурив глаза, она оглядела себя в зеркале и засмеялась тем особенным, негромким смехом, которым безошибочно поражала Георгия. Она смеялась долго, но он сидел опустив голову, неподвижный и безучастный. Тогда, погрузив пальцы в тяжелые слитные пряди его волос, Эвника подняла вверх его лицо и испугалась, еще не зная чего, но уже сердцем догадываясь о крушении своего мира.
Это был не Георгий, которого она знала всю жизнь, с детства. Это был закрытый и недоступный для нее человек. Богатство его чувств, которое еще вчера не имело в ее глазах особой цены, исчезнув, стало жизненно необходимым. Надеясь, что еще не все потеряно, она заметалась. Надо было вернуть хоть частицу, хоть крошку… Она попыталась заглянуть в его глаза, но он сидел все такой же пустой, безразличный. И тогда Эвника забилась на полу, оплакивая свою потерю.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
В вольере дрались олени. Тихие, величаво-кроткие животные, которые мохнатыми чуткими губами брали из рук хлеб, превратились во взлохмаченных, неистовых зверей. Их напряженные тела содрогались от ярости, ноги взрывали землю, страшным хрустом ломающихся костей отзывались удары их рогов.
Люди толпились около вольера. Маленькая старушка, приставленная к оленям, бесстрашно металась вокруг животных, надрывно крича:
— Трошка, Борька, скаженные! Трошка, куда ты лезешь!.. Борька, чтоб тебя, отойди…
Прибежал Леонид Петрович, вызвали пожарного.
Вся эта суета, беготня, людские крики для зверей не существовали. Для них было одно — убить соперника и утвердить свой род на земле. А земля выталкивала остро пахнущие травы, разворачивала на деревьях белые соцветия, растопыривала на елках мягкие зеленые пальцы. Она поила и кормила, дышала и украшалась. Ее весенние запахи кружили головы всему живому.
Твердая струя воды из пожарного шланга разогнала оленей. Дрожащих, поводящих отрешенно-кровавыми глазами, их развели по разным помещениям.
Люди расходились медленно. Вначале Нина смотрела на бой оленей из окна своей библиотеки. Зрелище это показалось ей слишком тягостным, и она ушла в смежную комнату, где помещался музей, но потом, сама не понимая для чего, вышла на крыльцо и неотрывно смотрела, волнуясь и замирая.
Когда все кончилось, она пошла по дороге, ведущей через расцветающую поляну к своему дому, обращенному окнами к лесу.
Был час обеденного перерыва. По дороге Нину обогнала научный работник — Лида Ивановна, она торопилась приготовить поесть своему молодому мужу. В ее коротких, изжеванных перманентом кудряшках розовели цветы дикой яблони.
Нина не вошла в дом. Дорожка вела дальше — в светло-зеленый лес, еще сквозной, еще пропускающий почти весь солнечный свет.
Она села на плоский камень у слабенького стеклянного ручья. Вокруг камня из-под прошлогодних листьев выползала мохнатая красная трава и кучками стояли желтые первоцветы, которые Гаянка называла лимончиками. Нина закрыла глаза и подняла лицо навстречу солнцу. Так можно было думать не о том, что у Гаяны опять порвались туфли, не о том, что Артюша вырос из всех своих костюмов, и не о том, что нужно сделать сегодня, завтра, послезавтра. Так можно наконец разрешить себе представления и воспоминания, которые она так долго от себя гнала.
Если бы в те времена, когда все еще было так остро, дать этим мыслям волю, они привели бы ее к отчаянию. Сейчас они уже не убивали. И не врывались к ней непрошено, бешено, как сегодняшние олени. Сейчас она сама вызывала их, чтобы спросить: а что будет дальше?
Тихий заповедник, смирение души и сердца, подрастающие дети…
Или опять надежда, несмотря ни на что, надежда…
На солнце налетело маленькое облако. Сразу стало прохладно. Нина открыла глаза. По дорожке, прямо к ней, шел Георгий. Она не шевельнулась, не двинулась. Сидела и смотрела на него.
Он шел именно такой, какого она ждала. Без чемодана, в измятом костюме, небритый и измученный.
Он тоже увидел ее издали, свернул с дороги и пошел прямо по лесу, отстраняя руками березовые ветки, не видя, куда ступает. Потом молча опустился рядом с ней на землю и протянул ей пустые ладони.
Он хотел сказать, что у него теперь ничего нет, что Эвника не отдаст ему квартиры, что единственное их пристанище — комната бабушки Заруи. Опершись на его плечи, Нина встала с камня. Привычным, незабытым жестом поправила лацканы его пиджака и выбросила из петлицы почерневший, сморщенный цветок, который украшал Георгия в день его свадьбы.
ПОВЕСТИ
НОЛЬ ТРИ
1
К утру, когда приближается пора вставать, сон редок, как изношенное полотно. Все сквозь него видно и слышно. Вот, чуть скрипнув своей дверью, прошла в кухню Нюра. Она работает маляром, с утра влезает в заляпанную краской спецовку и не терпит, когда ее в этой одежде застают на кухне. Нюра старается не шуметь. Ксения сворачивается бубликом и силится еще немного побыть в бездумном оцепенении. Но в ванной отфыркивается Гриша. Доносится рассудительный и уверенный голосок его жены Тонечки:
— Нет, так не будет. Не мечтай. На дорогу два рубля — пожалуйста. На обед пятерку — дам. А чтоб каждый день по маленькой, это совсем ни к чему. В субботу — другое дело. В субботу я сама куплю и четвертиночку, и пивка, как положено…
Теперь уже все. Надо вставать. Вадим ушел в булочную и не притворил за собой дверь, чтоб она не скрипнула и не разбудила Ксюшу. Из-за этого каждое слово соседей слышно в комнате.
Всегда так. Самые лучшие намерения — и все наоборот.
Ксения Петровна проворно и привычно, еще ни о чем не вспоминая, не позволяя себе вспоминать, заложила одеяла и подушки в большие чехлы. Широкая квадратная тахта, заменяющая кровать, сразу стала аккуратной и гладкой.
— Шурик, подымайся.
— Мама, а у тебя сегодня суточное дежурство?
Он отлично знал это, спросил, только чтобы оттянуть время.
— Вставай, вставай!
Шурик нехотя вылез из своей детской кроватки, которая давно уже ему коротка.
«Купила бы наконец у Вадима «сидящую», — привычно подумала Ксения и вдруг вспомнила все и быстро прикрыла рукой глаза.
— Мама, у тебя зубы болят?
— Иди, иди, опоздаешь…
Шлепая тапочками со стоптанными задниками, Шурик выбежал в коридор.
Ксения Петровна отдернула шторы. Синий туман осеннего утра стоял за окном. А на столе в плетеной корзине возвышались белые гвоздики и колыхалась воздушная травка.
Цветы доставили вчера к вечеру. Рассыльный из магазина позвонил один раз, ему открыла Нюра. Она крикнула в дверь: «Вадим Митрич, это вас», и Вадим принес в комнату букет. Ксения не успела бы ничего придумать. Вадим сам все объяснил. Он вынул бледно-сиреневую записку с одним словом: «Благодарю» — и засмеялся:
