Со вчерашнего дня все управление — в поселке. Теперь тоннель поведут другим путем — геологи проделают самые тщательные изыскания. Но Андраник останется замурованным в горе навеки. И это Георгий его туда послал. Снял со спокойной, безопасной работы на море. Под свою ответственность. А в чем ответственность? Чем он ответит? Выхлопочет семье пенсию? Устроит детей погибшего в интернат? Пошлет его жену в санаторий? Все это теперь сделается само собой и без Георгия. И даже обелиск установят на проклятой скале в память Андраника. Но что мертвому от всего этого?

Георгий встал. Уже наступило утро, и надо было идти. Превозмогая тяжесть своего тела, достал из ящика облезлой тумбочки старую безопасную бритву, наточил тупое лезвие о граненый стакан. Он отвык бриться этим варварским способом, порезался во многих местах, протер лицо кончиком платка, смоченного одеколоном, который хранился на комоде у бабушки Заруи с незапамятных времен.

Медлить больше нельзя. Он знал, что должен идти в этот дом, идти сам. Кого же еще туда послать?

Улица была залита солнцем. Женщины несли с рынка корзины с яркими пучками зелени и кульками первой черешни. У Андраника трое детей.

«Все на весенний мотокросс!» — призывала широкая рекламная лента, протянутая высоко поперек улицы.

Нехорошо идти одному. Если бы сейчас с ним была Нина. Она знала Андраника. Она умела быть рядом, когда нужно…

Может быть, позвонить Симону?

Но он уже поднимался по лестнице большого дома. Андраник жил на третьем этаже. За дверью громко разговаривали. Георгий постоял на площадке — дал им еще минуту счастливой жизни.

Он знал, что близких надо как-то подготовить, но сделать этого не сумел.

— Рухнул твой дом, женщина, — сказал он жене Андраника, когда она открыла дверь.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Он не знал, какое теперь время дня. Если бы сказали, что вечер, он поверил бы. Но на башенных часах было всего половина десятого, и в его доме еще все спали. Надо бы умыться, переодеться, поесть. Впереди лежал огромный, трудный день.

Георгий пошел на кухню. Она показалась ему очень светлой и просторной. Он сел у стола, положил голову на руки и задремал.

Его разбудил Левик. Эвника требовала, чтобы ее сын называл Георгия папой. Из-за этого между ними еще оставалась неловкость — мальчик предпочитал обходиться без всякого обращения. И сейчас он голосом заговорщика спросил:

— Вы пьяный?

Георгий отрицательно помотал головой и потянулся.

— Вы никогда не бываете пьяный?

— Бываю…

— А что случилось? — спросил Левик.

Они говорили шепотом. Часто так по утрам они встречались на кухне и говорили шепотом.

— У вас тоннель рухнул? — допытывался Левик.

— Человек погиб.

У мальчишки было это шестое, восьмое или какое там еще чувство. Он промолчал, только спросил:

— Будете пить чай?

Бесшумно передвигаясь, он зажег газ, поставил чайник и снова сел напротив Георгия:

— Весь тоннель забило?

— Откуда ты знаешь?

Оказывается, они узнали все еще вчера. Эвника вечером позвонила в управление, и ей все рассказали, и про гибель Андраника тоже.

Так как же она могла спать сейчас, когда Георгий пришел домой!

Мальчик кинул быстрый взгляд в угол, и Георгий в тот же миг понял, почему кухня показалась ему такой просторной. В ней не было холодильника.

— Где холодильник?

— Унесли, — ответил Левик, будто это что-то объясняло. — Хотите яичницу?

— А кофе есть?

— Только немолотый…

Левик сбивал яйца, для омлета, а Георгий молол кофе в старенькой мельнице, которая уже стерлась и крушила зерна медленно и крупно.

— А между прочим, почему ты не в школе? — спросил Георгий.

— Вы пока никому не говорите, — Левик домывал сковородку, — я ушел из школы. У меня уже по двум предметам прочные двойки. Лучше я больше не пойду…

— Из-за двоек?

— Вообще. Я не могу десять лет болтаться в школе. Это очень много. Выходит, четверть жизни. Не стоит.

— С тобой не соскучишься, — сказал Георгий. — И давно ты не ходишь в школу?

— Третий день. Только никому не говорите.

«Никому» — означало Эвнике.

— А как насчет вечерней?

— Нет. Лучше техникум.

В этом мальчишке было что-то настоящее.

— Техникум дает специальность. А что в вечерней? Та же художественная литература, образы эти, стишки… Мне это не нужно. Я это не люблю.

Он поставил сковородку на стол, придвинул Георгию хлеб, достал вилку.

— Ты литературу просто не знаешь.

— И не хочу я ее знать, — сказал Левик. — Вы астрономию знаете? Нет? И не хотите знать, правда? На черта она вам!

— Ну, это ты совсем уж заврался. А что ты, собственно, хочешь от жизни?

— Я хочу жизнь увидеть… Я хочу куда-нибудь ездить или работать… Я океан хочу увидеть…

Обычное мальчишеское. И с Георгием это было. Но в одиночку мальчик с этим не справится.

— Работать я тебя устрою в два счета. Но ведь учиться все равно надо.

— Я знаю, вы можете… — заторопился Левик.

— Ну вот что, — сказал Георгий, — для начала ты все-таки пойдешь в школу. Я тебе записку напишу насчет двух пропущенных дней. Ведь так, налетом, ничего в жизни не делается. Но я тебе обещаю и работу, и море, и вообще познание жизни…

Левик прислушался.

— Хорошо, — быстро прошептал он. — Я сейчас уйду. Только вы ничего не говорите…

В коридоре шлепали туфельки Эвники. На пороге кухни она постояла, точно прислушиваясь к тому, что здесь происходит, потом прошла к окну и примостилась на подоконнике, поджав под себя босую ногу. Левик бесшумно выскользнул из кухни, и почти тут же за ним захлопнулась входная дверь.

Георгий заварил кофе в маленьком медном сосуде — джзве и налил себе полный стакан напитка, «отгоняющего сон и вселяющего бодрость», как сказано в древней рукописи.

Он знал, что Эвника, которая будто безучастно смотрела во двор, следит за каждым его движением. Он уже хорошо знал ее короткие взгляды из-под опущенных ресниц, стремительные, все улавливающие.

Она ему нравилась и сейчас — в халате поверх мятой ночной рубашки, в растоптанных шлепанцах на босу ногу. Но все-таки могла бы она приготовить ему ванну, заварить кофе! Наконец, поинтересовалась бы, почему ее сын не пошел в школу…

— Чем ты недовольна? — спросил Георгий. Он не мог сейчас молчать.

Не отрываясь от окна, Эвника передернула плечом:

— Я всем довольна. День одна, ночь одна… Вчера у Самвела двадцатилетие свадьбы было. Три раза звонили, звали нас…

— Ну и пошла бы…

— Думай, о чем говоришь! Я не девчонка — идти одна на кутеж.

— У меня вчера человек погиб.

— Не беспокойся. Суринов сказал, что тебе ничего не будет. Ты не виноват. Мог бы не сидеть там всю ночь.

— Никто меня не обвиняет, — сказал Георгий устало. — Дай мне переодеться. И скажи: где наш холодильник?

— Я его обменяла. Мне дадут новый.

— Кто это меняет старый на новый?

— Новый будет через два месяца. Прямо из магазина.

— Ты просто его продала, — сказал Георгий. — И я не знаю, для чего ты это делаешь. Что тебе приходит в голову?

— Это — мое дело, — сказала Эвника.

— Я еще понимал, когда ты продала ковры, занавески. Но чем тебе помешал холодильник?

— Ты не мужчина, — презрительно сказала Эвника. — Настоящие мужчины не замечают таких вещей. Скоро ты станешь лазить в мои кастрюли.

— Ну, кастрюли у тебя всегда пустые.

Георгий встал. Все равно она не даст ему переодеться. Да и поздно уже. В передней он вытер тряпкой туфли и почистил костюм. Эвника всхлипывала. Нельзя было оставить ее плачущей. Он вернулся, стараясь найти слова утешения. Эвника сидела поникшая, несчастная.

«Ну, чего тебе не хватает?» — хотел спросить Георгий. Но она вскинула на него засиявшие глаза и бросилась ему в руки с той стремительностью, которой он никогда не мог и не хотел противостоять…

А потом, прижимая ее к себе, охваченный дремотой, Георгий со всем соглашался: