— Да, да, да… Делай как знаешь, как хочешь…

Ну, продала ковры, тряпки, скатерти… Пусть! Их покупала Нина. Тут все можно понять. Но была бы хоть чуть терпимее к детям. Чем виноваты дети? Когда-то Георгий думал, что они заберут всех ребят и поедут на каникулы к морю или в горы. Ему казалось естественным попросить Эвнику собрать детям посылку к Ноябрьским праздникам или к Новому году. Сейчас он отказался от этого заблуждения. Тут ничего нельзя было сделать ни логикой, ни убеждением, ни лаской.

— Наверно, это сильнее тебя, — исчерпав однажды все доводы, отступил он.

Она сидела напряженная, дрожащая и только при этих словах подняла на него глаза.

Письма Нины Эвника потихоньку вскрывала, а потом заклеивала снова. Это он понял, когда однажды заговорил с ней о том, что Нина и дети должны вернуться в город и надо подумать об их устройстве.

— Она же сама хочет остаться там. Ей уже и квартиру по службе дали. Для чего ты будешь тащить ее сюда?..

О том, что Нина получила квартиру в заповеднике, она написала Георгию в последнем письме, которое он распечатал на работе.

— Откуда ты об этом знаешь?

Эвника стала лгать неправдоподобно, неубедительно и, запутавшись, плакала злыми, горькими слезами.

Георгий искал и находил для нее оправдания. Вызывая в себе жалость и сочувствие, он гладил ее маленькие руки, целовал заплаканные глаза, утешал словами, лишенными логики и смысла.

Потом он написал Нине, чтоб она адресовала свои письма до востребования. Прочитав, он рвал их, а затем шел в комнату к бабушке Заруи и отлеживался там, пока его душа не приходила в равновесие. Эвника не любила, когда он бывал в том старом доме. И сейчас она заметила порезы на лице Георгия:

— Ты опять был у старухи?

Без крайней необходимости Георгий не лгал:

— Я приехал в пятом часу и не хотел тебя будить.

— Где твой дом? Здесь или в ее логове? Комнату надо сдать в горсовет.

Георгий берег каждую минуту отдыха. Ему давно надо было идти. У дома дежурила машина, и Ваче перевернул не одну страницу нескончаемой книги о подвигах древних правителей и полководцев. Он сел.

— У этой комнаты есть хозяин. Она принадлежит Артюше.

— Здесь все хозяева, кроме меня.

— Что ты выдумываешь! — сказал Георгий.

— Если сегодня с тобой что-нибудь случится, твоя жена завтра выкинет меня на улицу.

— Что со мной может случиться?

— Ни один человек не знает, что его ждет.

— Чего ты хочешь? — спросил Георгий. — Для чего ты меня хоронишь?

Она замолчала. Георгий знал — теперь это надолго.

— Будь внимательней к своему сыну, — сказал он с порога, — мальчику не очень-то хорошо.

«А кому из нас хорошо?» — подумал он.

— Как тебе живется, Ваче?

— Весна жизни, — философски ответил Ваче, натягивая темные, противосолнечные очки.

У Георгия сидел Амо Бекоян. Солидный, не заискивающий перед начальством, знающий себе цену. Он только что приехал из деревни, где лечился от ломоты в костях и суставах.

— Тяжко болел, — степенно объяснял он, разминая сигарету, — ни один доктор мою болезнь не понял. Мать вылечила. Старые люди знают. До восхода солнца, — он многозначительно поднял палец, — по росе в горы ходила, травы собирала. Ай, мать, что ты делаешь, для чего тебе по горам лазить? Говорит: что делать, сынок, вы, молодые, не знаете, какую траву когда рвать. Парила она траву, одну пить давала, из другой примочки делала. Смотри — опять ничего. А то рукой не двигал…

Он сгибал и разгибал руки в локтях, ноги в коленях, удостоверяя их подвижность. И ни слова о своей работе на Новом море, как будто не его поймали там на мошенничестве.

А был виноват. Недаром струсил, уволился в разгар строительства и отсиделся зимой в деревне.

Георгий не хотел идти навстречу старику ни одним движением, ни одним словом. Сообщения, рассчитанные на сочувствие и интерес, повисали в воздухе.

Все дело испортил Симон. Он вошел, когда мастер Амо от болезней осторожно переходил к делу. Он готов пойти на труднейший участок работы, даже на опаснейший участок. Что делать! И на опасном месте кто-то должен работать. Тем более Андраник был его товарищем, можно сказать — учеником, и погиб, как, может быть, всем им суждено погибнуть на работе. Амо Бекоян готов занять его место.

Георгий перебирал бумаги, лишь изредка поднимая глаза. Симон поддакивал старику, цокал языком, вздыхал, всячески облегчая задачу Амо.

А ведь теперь, если и было на каком-нибудь строительстве самое безопасное, проверяемое, охраняемое место, так это именно тоннель на Гюмете. Туда сейчас ринулась охрана труда, общественный контроль, геологи. Жертвенно, героически предлагая себя на место погибшего Андраника, хитрый Амо не рисковал ничем. И все-таки он был знающий, опытный работник, и на Арпу его надо взять.

— Почему вы пришли ко мне? Идите в отдел кадров, — сухо сказал Георгий. — И кстати объясните там, почему вы ушли с прежней работы.

Ему было трудно говорить так с человеком, которого он знал десятки лет. Но мастер Амо предпочел не замечать его тона. Из стопки лежащих перед ним бумажек он уверенно развернул одну и подал Георгию:

— Вот почему ушел. Сам профессор подписал. Поликлиника комиссию собирала насчет моей болезни.

— В отделе кадров разберутся.

— Как скажете. — Он обиженно подтянул к себе бумажки. — Я к вам не с улицы пришел. Сколько лет трудился, только болезнь заработал. И сейчас на самое трудное иду.

— Почему ты с ним так строго? — не одобрил Симон, когда за Бекояном закрылась дверь. — Это же один из наших старейших, кадровых.

— Он знает свои грехи.

— Да, что-то такое я слышал, злоупотребление властью. — Симон засмеялся. — Не подтвердилось, кажется.

— Жулик он. Слушай, а как у тебя с насосом для первой шахты?

Симон не захотел переключиться на деловой разговор:

— Вот как, жулик? Раньше ты говорил иначе.

— Я говорил, что не могу подозревать каждого. Но виновных не амнистирую.

— Строго судишь, — сказал Симон. — А знаешь, не судите да не судимы будете.

— Я живу не по этим законам.

Георгий вдруг почувствовал, что устал. Все утро он ездил по объектам. Сейчас побыть бы одному, но Симон настроился на разговор. Старый друг стал возвращать Георгию свое расположение, свою преданность, которая раньше была естественной, как дыхание, но сейчас уже не казалась такой необходимой. Георгий научился жить без нее, как без многого другого. Тем более что этот возврат нес в себе некоторый привкус сострадания, долю доброй жалости, светящейся в маленьких глазах Симона.

— И доволен ты жизнью, которую построил по своему закону?

— Я получил, что хотел, — ответил Георгий упрямо, как отвечал самому себе.

Зазвонил телефон. Тот самый. Прямой.

Секретарь райкома Рубен Арменян приглашал Георгия для беседы.

О предмете разговора спрашивать не полагалось. На правах старого знакомства, почти дружбы Георгий попытался узнать, о чем пойдет речь, но ему ответили дружелюбно и уклончиво:

— Ты что, не хочешь со мной встретиться? Приходи — поговорим.

Георгий не раз являлся сюда званый и незваный. Он всех здесь знал, и его все знали. Секретарша Арменяна улыбнулась ему, и если на этот раз улыбка показалась сдержанной, то скорее всего потому, что скрывала выпавший зуб — еще одну заметку аккуратного времени.

Секретарь райкома, как всегда, поднялся из-за стола, неся вперед дружески протянутую руку. Потом сели, разделенные письменным столом, протянули друг другу сигареты, перекинулись необязательными фразами.

— Ну, как дела на объектах? — наконец спросил Арменян.

Это тоже был только подступ к делу, но уже более близкий.

— Что тебя конкретно интересует? Выполнение планов? Так это есть в сводках.

Рубен засмеялся. Потом, сразу прервав смех, встал с кресла и зашагал по кабинету:

— Понимаешь, Георгий, вот тут какое дело. Мне предстоит доклад на нашей районной партийной конференции. Ну, референты подготовили материал. И получается, что по четырем основным разделам доклада в качестве отрицательного примера проходишь ты.