Он снова сел за стол, отшвырнул пустую коробку из-под сигарет, не глядя нащупал новую пачку, попутно пожаловался: «Много курю…»

— Так вот, каждый факт в отдельности имеет свое объяснение, но когда они выстраиваются в систему, это, знаешь, настораживает…

— Что именно тебя настораживает? — спросил Георгий.

— Скажу. Для этого и встретились. Нового ты, конечно, ничего не услышишь. Но все-таки… Первый факт — пожар на участке. Недосмотр, убытки. Ваш объект. Ладно. Пропустим. Второй случай — злоупотребление, мошенничество, спекуляция. Опять каким-то боком твое имя. Я уже думаю: что это он там не может навести порядок? Потом — погиб человек. На самом ответственном, самом, я бы сказал, высоком объекте, который должен стать всенародной стройкой, куда мы сегодня призываем молодежь, комсомольцев. Я интересовался, конечно. Причины мне известны. Виновных как будто нет. И все-таки от фактов не уйдешь. Человек погиб.

Ему действительно было неприятно. И трудно. Особенно трудно говорить еще об одном пункте, где тоже упоминалось имя Георгия:

— В твои семейные дела я не могу вмешиваться. Это осуждено даже нашими писателями в их талантливых произведениях. — Арменян улыбнулся. — Но кое-какие условности еще существуют в нашем общественном укладе. Ими пренебрегать нельзя…

— Я понимаю, — порывался сказать Георгий, — я понимаю…

Он хотел прекратить этот разговор, пообещав все, что угодно. Но Арменян, которому все это тоже было явно не по душе, считал своим долгом довести дело до конца:

— Отношения надо оформить, Георгий. Ты ставишь в ложное положение и прежнюю и новую семью. Я представляю себе, как неприятно проходить через все эти инстанции. Суд, то, се… Хорошо, что в газете больше не публикуем. Но что делать? Я тебе дружески советую — оформи. Сейчас у твоей фактической жены никаких прав. Случись с тобой что-нибудь, кто она? Ни общественного лица, ни имущественного положения. Об этом ты должен подумать.

— Дружно вы меня хороните, — горько сказал Георгий, — и как-то очень согласованно. Неужели моя жена была у тебя? Грандиозно!

— Какое это имеет значение?

— Для тебя, может быть, и не имеет. А для меня имеет.

— Дело не в ней. Знаешь, как народ воспринимает такие вещи? Я не говорю, что ты должен чему-то подчинить свою жизнь…

— В общем, я понял. Надо войти в рамки законности.

— Вот-вот. Ну, а теперь, думаешь, все? — Рубен засмеялся. — Что у вас со строительством комбината? Вы, говорят, его в обход проекта ведете? — пошутил он.

Это начался уже совсем другой, нужный разговор, и хотя Георгию поначалу было трудно обрести прежнюю дружескую независимость, дальше пошло легче. Арменяна не приходилось убеждать, что туфовая облицовка и базальтовый цоколь во всех отношениях лучше бетонных оштукатуренных коробок. В этом деле Георгий мог рассчитывать на поддержку Арменяна.

Доклад, уже готовый, отпечатанный на отличной бумаге, лежал на столе Арменяна и в какой-то степени подкреплял его напутственное обращение:

— А все-таки подумай. Когда я все это сопоставил, у меня и такая мысль мелькнула: а не упустили ли мы где-то тебя, Георгий? Нет ли в этом и нашей вины?

— Очень может быть, — сказал Георгий. — И мне как-то легче думать, что не я один виноват.

Рубен готовно засмеялся, откинулся в кресле и этим завершающим движением дал понять, что разговор, по существу, закончен и Георгий, если хочет, может привести новые доводы в свое оправдание.

Но Георгий не захотел. И прощание вышло сдержанным не по вине секретаря райкома. Он все же лучше многих других выполнил свою нелегкую задачу.

По первым трем пунктам обвинения от Георгия не зависело ничего. Это был подбор фактов, возможный в любое время. Много объектов, большой объем работ, разные люди. Тут и злоупотребления, и неосторожность, и героизм — все имеет место.

А насчет оформления брака… Если бы Рубен знал, что тут не о чем говорить и нечего оформлять! Если б он знал, что Георгий никогда не был связан с Ниной никакой бумагой, никакой печатью… Все это казалось необязательным для них, во всяком случае, Нина никогда об этом не упоминала. Гаяна родилась в сельской больнице, они тогда строили очередную ГЭС, и Георгий записал девочку в районном загсе, записал как свое дитя. Его там знал каждый, и все ему улыбались сочувственно, потому что родилась все-таки дочка, а не сын.

Артюшу он тоже не усыновил официально, хотя на этом Нина как раз настаивала. Все не было времени заниматься добыванием бумажек, справок. Так и получилось, что Артюша до сих пор был прописан у бабушки Заруи и унаследовал ее комнату.

«Оформи!» Он мог сделать это сейчас, просто взять Эвнику за руку и повести в первый же загс. И это нужно было сделать для ее спокойствия, для счастья, которое он ей обещал. Нужно пойти к ней и убедить ее в том, что они должны понимать друг друга и что ни при каких обстоятельствах нельзя выносить их отношения на суд людей.

Георгий представил себе Эвнику в кабинете Арменяна, ее разговор с ним и отогнал от себя эту нестерпимую картину.

Он шагал по улице, а Ваче медленно ехал за ним.

Для чего-то пошел на почту. Стоял в очереди у окошка «До востребования», хотя почти наверняка знал, что письма ему нет. Нина писала редко. Когда ему дали тоненький, невесомый конверт, он вскрыл его тут же, не отходя от окна.

Письмо было обычное: работает, дети в восторге от новой квартиры. Без конца все оборудуют, украшают. Гаяна совершенно освоилась. Классная руководительница у нее, к сожалению, молоденькая, неопытная, и Гаяна берет над ней верх. Наконец полюбила читать. Бегает в библиотеку. Артюша выправил отметки.

Что его должно было тревожить? О чем писал мальчик? На что, на какие вопросы он ждал ответа?

Георгий не спрашивал себя, куда могли деваться письма. Он знал. Эвника спрятала их, как животное, которое боится всего, что грозит его существованию. Он вспомнил ее испуганные, трепещущие глаза. Человек, который боится, не может быть счастлив.

«Ты виноват, — сказал он себе. — Виноват в том, что она тебе не верит, и во всем другом».

Он вошел в дом. Никого не было. На обеденном столе валялся кусок сырого мяса, на нем сидели блестящие зеленые мухи.

Георгий не мог ждать Эвнику. Он хотел найти письма сына. В туалетном столике было множество ящиков, забитых всяким женским барахлом. Всюду блестящие бусы и чулки. Они цеплялись друг за друга, и он их вытаскивал гирляндами и выбрасывал вместе с банками, тюбиками, расческами.

На дне одного ящика лежала сберегательная книжка. Он развернул ее почти без интереса и швырнул в общую кучу, не слишком удивленный крупной суммой вклада.

А писем не было. Он уже все вытащил, разбросал, разворошил.

В дверях появилась Эвника.

— Где письма? — крикнул Георгий.

Она оглядела комнату, заметила сберегательную книжку и закрыла лицо ладонью.

— Куда ты дела письма моего сына?

— Георгий, я ничего не знаю…

Он увидел, что она лжет, по слабому голосу, по отстраняющему жесту тонкой руки. Но он сдержал раздражение против этой жалкой и слабой женщины.

— Я понимаю, — сказал он шепотом, потому что голос мог его выдать, — ты боялась, что там что-нибудь для меня неприятное. Ты не хотела меня огорчать. Но хоть скажи, о чем он писал?

— Они все хотят нас рассорить, Георгий…

— Куда ты их дела?

— Я была так расстроена…

Она заплакала. Слишком много слез. Не выросло между ними всепонимающее, доброе чувство, которое могло преодолеть сложности их жизни. Кого винить, Эвнику? Или себя — за нее, за Нину, за Артюшу.

Он вспомнил невозмутимую девочку с тяжелыми прямыми волосами. Куда делось ее гордое превосходство, так увлекавшее Георгия? Где пленительная уверенность, с которой она шагала по земле? Женщина, которая сейчас изворачивается и лжет, совсем другая. В ней нет никакой тайны, она видна насквозь со своими жалкими хитростями и мелкими обидами. Но он не может и ее сделать несчастной. Ведь это она, она была как цветок, как драгоценность…