Сидя у самого краешка скамьи, Зоя увидела своего мужа.

Наверное, он давно пользовался этим ходом, чтобы не стоять в очереди на вешалке и не подвергаться формальностям с пропуском.

На первом пролете он снял пальто, скрутил его, сунул в кошелку, откуда предварительно вытащил халат, и поднимался дальше, уже оснащенный как положено.

Зоя не хотела, чтобы он шел в палату. Она, как всегда, старалась уберечь его от тягостных впечатлений. И потом, Леонид еще не видел, как она ходит. Зоя готовилась удивить и обрадовать мужа. Она поднялась, ухватилась рукой за перила лестничной площадки и отставила костыли, чтобы их совсем не было видно.

Стоило Леониду поднять глаза, он сразу заметил бы жену. Но он смотрел себе под ноги. Несвойственное ему устало-брюзгливое выражение оттянуло книзу уголки губ. Зое показалось даже, что он стал ниже ростом, и она тут же подумала о себе, о своей искалеченной ноге, о седеющих волосах.

Она решила пойти ему навстречу, но еще не приспособилась прилаживать костыли, и какой-то паренек помог ей пристроить их как следует. В этой суете прошли секунды, и она потеряла Леонида Сергеевича из виду. Сперва Зоя решила, что он уже прошел в коридор, потом увидела свои кошелки, составленные на полу, а Леонида у телефона-автомата. Куда он хотел звонить? На службу — поздно. Домой Сереже?

Двухкопеечные монетки были, видимо, приготовлены заранее. Он их вынул из кармана пиджака, несколько штук. Набрал номер. Зоя видела его напряженное ожиданием лицо. В трубке громко щелкнуло. Ответили. Почему же он ничего не говорит? Лицо его было по-прежнему ожидающим, но посветлело, стало почти счастливым, глаза утвердительно моргали каждый раз, как кто-то откликался: «Слушаю… Слушаю…» Когда раздались короткие гудки отбоя, он не сразу повесил трубку.

Потом Леонид Сергеевич взял кошелки и так же, ни на кого не глядя, пошел к жене исполнять свой долг.

…Ничего не придумано нового. Точно так в далекие годы он звонил Зое и молча дышал в трубку, набираясь, как потом объяснял, силы и бодрости.

Когда Зоя вошла в палату, Леонид Сергеевич выкладывал продукты на тумбочку. Он уже отдал дань скорби, связанной с пустующей койкой Татьяны Викторовны, но также ощутил, что все вокруг самым естественным образом продолжали свою обыденную жизнь, и понял, что здесь это так и надо.

— А ты уже совсем хорошо ходишь! Зоенька, ну просто молодцом! А ну, пройди, я посмотрю, только не торопись…

Он излучал радость. Зная его лучше всех, Зоя уловила бы фальшь и неискренность. Но их не было. Он не притворялся.

— Вот по этому случаю апельсинные дольки, твои любимые. Творог, буфетчица сказала, очень свежий…

— Все забери обратно, — она не глядела на него, — завтра я вернусь домой.

— Домой? Тебя уже выписывают?

— Выпишут.

— А как с Сережей? Может быть, его не отправлять завтра в школу?

— Прошу тебя, не делай из моего возвращения событие. И никого не оповещай.

Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы он перестал улыбаться. Даже если ему действительно приятно, что она будет дома и прекратятся его ежедневные паломничества в больницу.

В коридор Зоя вышла вместе с ним. Костыли надо было направлять четко, вперед, как бы это ни выглядело со стороны. Леонид Сергеевич почувствовал ее настроение, и у него хватило такта не выражать больше ни одобрения, ни восторга.

Он еще должен был узнать правду:

— Тут подозревали насчет меня какую-то ерунду. И тебе, конечно, сказали.

Она внимательно следила за тем, чтобы правильно ставить ногу.

— Ничего этого не было. И не могло быть. Ну, ступай…

Зоя повернулась слишком резко, едва не вылетел костыль. Она заплакала от досады за свою неловкость. А Леонид стоял посреди коридора, не видя, что он загораживает проход каталке, на которой везут больного. Большой ребенок. Все чувства наружу. Так и не стал мужчиной, твердо шагающим по жизни.

Слезы застилали ей глаза. Зоя отвернулась и прижалась ближе к стене, пропуская санитара. Леонида просто столкнули с дороги. Он хотел снова подойти к жене, но Зоя крикнула сорвавшимся голосом:

— Ну, уйди же!

Тогда Леонид Сергеевич побежал по коридору, растерянный, нелепый с этими неподходящими ему кошелками.

Вход в палату загораживала каталка с новой больной. Санитар никак не мог открыть шпингалет и распахнуть вторую створку.

— Вы его снизу, снизу поддевайте, — учила женщина, сидящая на каталке, — это же простая вещь.

Она попыталась приподняться, но, почувствовав неустойчивость и, вероятно, боль, охнула и закрыла глаза.

Дверь наконец поддалась. Когда Зоя добралась до своей койки, женщина уже лежала. Обе ноги у нее были в белых гипсовых сапожках.

— Это что же за больница — потолок сводчатый, окна небольшие…

— Старинное здание, — отозвалась Галина, — вы раньше здесь никогда не были?

— Сроду в больнице не лежала. Строили мы их, но совсем другие. И потолок протекает. Что они, крышу перекрыть не могут?

Вот так всегда начинается с того, что видишь пятна на потолке.

Женщина вся была какая-то обветренная, запыленная. Трудно определить, сколько ей лет — тридцать пять, пятьдесят?

— Поесть дадут? — спросила она. — Я сегодня пообедать не успела.

Это всем показалось удивительным. В первый день в больнице никто обычно не ел.

Ужин еще не привозили, но еда нашлась и у Зои, и у Галины.

— Конфетку к чаю возьмите, — протянула свою коробку Анна Николаевна. — Где ж это вас так отделало? — первая спросила она.

Обычно люди подробно рассказывали о своих травмах. Женщина ответила неохотно:

— На стройке, где ж еще… Брус на ноги свалился.

— Переломы?

— Кто их знает. Ничего не сказали. А больно.

— Еще бы не больно, — в палату пришла сестра Шура, — почти что всю плюсну раздавило, да на второй трещины наблюдаются.

Она приладила к спинке койки табличку с именем и температурным листком.

— Так что полежите теперь у нас, Клавдия Степановна Трайнина.

— А сколько лежать-то?

— Недели две здесь. Потом с гипсом два месяца дома, и обратно к нам.

— Это никак невозможно, — спокойно сказала Клавдия Степановна, — мне к Новому году объект сдавать.

Протяжно вздохнула Анна Николаевна:

— Были у нас тут такие. Тоже к Новому году домой собирались.

— Что вы, это совсем другое, — укоризненно одернула ее Галя, — кости долго срастаются, — пояснила она.

— Ну, я думаю, в каждом деле скоростные методы есть. Медицина тоже не стоит на месте.

— Конечно, — объяснила Галя, — вот Зоя Георгиевна на пятнадцатый день после операции встала, а Анна Николаевна с таким же переломом два месяца лежала.

— Не делают операцию на плюсне-то…

— Понадобится — сделают. А позвонить отсюда можно?

— Это уж когда ходить будете. По автомату.

— Мне сейчас надо. Неужто и телефона нет? И что стоит розетку отвести?

Одни и те же проблемы! Сейчас Зоя не могла ни говорить о них, ни думать. Оставили бы все ее в покое.

— Тогда я напишу, а вы зачитайте. Терехин подойдет. Я ему велела у телефона ждать.

Она не просила и не распоряжалась. Позвонить было необходимо. Во всей палате это могла сделать только Зоя, и потому Клавдия Степановна обращалась к ней. Без просьб и благодарности она взяла у Зои самописку и бумагу. Писала долго, крупным, разборчивым почерком, нумеруя пункты.

Маслюкова с бригадой перебросить на второй корпус… И подробно расписала, что им там делать. Потом целую страницу насчет электросварщиков. Бетонные плиты предписывалось спрятать, и чтобы Анущенко не знал. Послать Федорова на завод насчет каких-то специальных дверей. Все это заняло почти две страницы убористого текста. В конце наказ — явиться назавтра в больницу — и приписка насчет раствора, что-то вроде кулинарного рецепта. А потом, между прочим, сообщение: «С недельку придется полежать».

У автомата собралась очередь.

— Неужто все? — ехидно спросили ожидающие, когда Зоя перевела дыхание и с другого конца провода ей ответили: «Учтем. Понятно. Ясно».