Может быть, правильней было бы одеться, причесаться. А то пришла в ситцевом платье, прямо из лесу.

Но она не уходила. Машинистка стала что-то печатать. Из комнаты раздавались голоса. Там не то громко говорили по телефону, не то ругались. В приемной было грязно и неуютно. Если бы раскрыть обе стеклянные дверцы шкафа, оттуда, наверное, грудой вывалились бы картонные папки и бумаги, так беспорядочно он был набит. Графин стоял тусклый, в мутных полосах застоявшейся воды. От всего этого была тоска. Нина дала себе срок — посидеть пять минут и уйти. Но прошло и десять, а она все сидела, пока не открылась дверь и из кабинета не вышли люди с отсутствующими глазами, поглощенные только что состоявшимся разговором, собранием, совещанием.

На пороге своей комнаты — кабинетом это назвать было трудно — стоял Байрамуков, коротконогий, оплывший человек.

— Что надо? — спросил он Нину.

— Мне надо с вами поговорить по делу.

Он сказал что-то по-карачаевски секретарше и пошел обратно за стол из светлого дерева, весь испещренный черными кружками от потушенных об него папирос и сигарет. Сев, он спросил:

— Ну, какое у тебя дело?

Нина словно шагнула в холодное море:

— Я слышала, что закусочная в парке не открывается, потому что нет работника.

Половина лица Байрамукова скривилась, правый глаз зажмурился. Левым, маленьким и живым, он посмотрел на Нину:

— Буфетчица? Официантка? Повар?

Он спрашивал, а Нина отрицательно мотала головой:

— Специальности у меня нет. Я хочу попробовать.

— Попробовать? — Он невесело усмехнулся. — Пробовать будем, а работать кто будет?

Уже нельзя было повернуться и уйти.

— Я не врачом к вам прошусь и не инженером. Я человек грамотный. Соображу. Воровать не буду.

— Значит, курсы, подготовка торговых работников — это все так, лишнее, ни к чему, да?

Байрамуков говорил с акцентом, от этого почему-то было еще обидней.

— Вот если сегодня бутерброд с колбасой никто не купит, а завтра он на десять процентов усохнет. Инспектор придет, взвесит. Первый раз — акт, второй — суд. Кто виноват?

Он побарабанил по столу толстыми темными пальцами.

— Честный человек пойдет под суд.

— А вор не пойдет под суд? — спросила Нина.

— Вора поймать надо. Вора поймать трудно. И честному немножко хитрить нужно. Уметь нужно. — Он поднял голову: — Муж есть?

Нина сказала:

— Нет.

— Одна?

— Двое детей.

Еще никто так прямо не спрашивал Нину о ее жизни. Это было что-то вроде анкеты, к которой примешивалось и откровенное любопытство.

— Образование имеешь? Счет хорошо знаешь? Где квартируешь? — Лицо его довольно прояснилось. — Родня Лучинским?

Она ответила:

— Родня.

Он спокойно оглядывал Нину с ног до головы:

— Сегодня в заповедник ходила, тоже место искала?

Значит, он видел и запомнил, как утром она с детьми шла мимо Совета.

Байрамуков поднялся из-за стола.

— Буфет — дело не мое. Буфет — дело курорт-торга.

Весь разговор был напрасным. Он ей отказал. И дело незавидное, непривлекательное, которое она придумала для себя и от которого сама готова была в любую минуту отказаться, вдруг обернулось нужным, желанным, недосягаемым.

— А где курортторг? — Это она спросила просто так, чтоб не уйти молча. Николай прямо говорил, что все зависит от Байрамукова.

Он поднял раскрытую ладонь, глубоко прочерченную темными линиями.

— Однако в курортторге мое слово что-нибудь значит. — Его лицо стало строгим, даже высокомерным. — Сегодня к пяти часам придешь к закусочной. Лучинскому скажи, тоже пускай придет.

Нина вышла из прокуренной комнаты в солнечный день. От волнения она бежала. «Чему радоваться?» — спрашивала она себя. И все-таки радовалась.

Дома кончали обедать. Детей в комнате уже не было. Николай, стоя перед зеркалом, зачесывал маленькой гребенкой волосы, наводил лоск. Сейчас сорвется и убежит. Алена всегда ела позже всех и на ходу. Она быстро добирала со сковороды какие-то кусочки.

— Явилась? — не глядя на Нину, сказала она. — А знаешь, кто опоздает, тот воду хлебает.

— Больно надо! Может быть, у меня в распоряжении красная икра и московская колбаса.

— Красной икорки не вредно бы, — отозвался Николай.

Алена положила недоеденный кусок обратно на сковороду.

— А еще что? — спросила она.

— Коля, милый, не уходи! — Нина схватила с этажерки его кепку и держала ее обеими руками. — Колюшка, пойдем со мной в пять часов к закусочной. Байрамуков велел.

— Новости! — сказал Николай. — Чего ему там надо?

— Это не ему, это мне надо, Коля, я там работать буду.

— Ну вот, знала я это, как в воду глядела. — Алена швырнула сковородку об стол. — Твое это дело — за стойкой стоять, торговать?

Она готова была заплакать, но Нина сейчас следила за Николаем.

Он медленно опустил расческу и молчал, осуждая своим молчанием ее поступки, ее просьбу и даже, может быть, ее приезд.

— Ведь не горит, не тонет она, чтоб за соломинку хвататься. Все еще может в жизни измениться.

Алена кричала, не глядя на Нину, огорченная, раздосадованная.

— Ну, ты сам скажи, справится она там? Что ты молчишь?

— Ничего я не знаю, — с досадой сказал Николай, — конечно, место неподходящее…

— Ну и почему же оно неподходящее? Нет, вы погодите, Николай Богданыч, очень даже это место им подходящее…

В дверях стояла Тася, разрумянившаяся, с блестящими глазами. Поглядывая то на Алену, то на Николая, она торопилась высказать свои соображения, и пальцы ее сплетенных рук побелели от напряжения.

— Место самостоятельное, начальства над головой нет. А дело самое женское — бутерброд намазать, чай вскипятить, колбасы нарезать. Отчетность нетрудная, и план не дюже высокий. А место хорошее, проезжее, от автостанции близко, и центр…

Она нисколько не удивилась, что Нина ищет какую-то работу. Она убеждала изо всех сил:

— И не раздумывайте, Ниночка Григорьевна! На этом деле прожить вполне можно. Буфет, он всегда прокормит.

Алена безучастно собирала тарелки. Нине вдруг стало не по себе:

— Не умею я торговать.

— Так вы, ангел мой, ничего еще не умеете. А всему со временем научитесь. Вам по штату уборщица, судомойка положена. Будете за мной как за каменной стеной. Чего же лучше. Так?

Она еще раз оглядела всех темными пытливыми глазами. Потом сказала:

— Ну, пока суд да дело, начинать надо. Значит, в пять подойдете.

Ее пестрое платье промелькнуло мимо окон. Алена все молчала.

— Попробую, — сказала Нина. — Что это вас так смущает?

— А теперь я уже и сама не знаю, что смущает, — вздохнула Алена.

— Доигралась ты, — сказал Николай, — как выпутываться теперь будешь?

Алена встала, выглянула за дверь, в окно. Жаркое солнце топило из сосен смолистый дух. Белые и коричневые бабочки бесшумно плясали над цветами. Не было никого ни во дворе, ни на улице.

— Нинуша, она преступница, — сказала Алена шепотом.

— Бандитка, — поправил Николай тоже шепотом, — настоящая бандитка. Она старуху ограбила.

— Ну, не она же одна…

— А ты выгораживай ее, оправдывай!

— Да не оправдываю я…

Из самого нижнего ящика комода Алена вытащила старую конфетную коробку, завязанную скрученной тесемкой. Среди древних рецептов, ветхих квитанций и прочего бумажного хлама она выискала пожелтевшую, распадающуюся по складкам газетную вырезку.

— Все тут. Мы и сами больше не знаем.

Заметка была короткая. Приезжая молодая женщина, продавая на барахолке свои вещи, познакомилась с жительницей Москвы — особой без определенных занятий. Приезжей негде было ночевать, и москвичка приютила ее. У обеих была тяга к легкой, беззаботной жизни и не было денег. Тогда они решились на преступление. Москвичка была когда-то приходящей домработницей у зубного врача. Не вызывая подозрений, она в одно утро привела к врачу, которая в то время уже вышла на пенсию, свою подругу Таисию Порошину. Оглушив и связав старую женщину, воровки унесли ценные вещи и одежду. Через два месяца органы милиции напали на след преступниц. Их присудили к пяти годам тюремного заключения каждую.