Фельдшер Евсеев в халате, наглаженном до глянца — подходила его очередь ехать на вызов — открыл собрание коллектива, посвященное «славному сорокалетию нашей уважаемой Евгении Михайловны».

Все захлопали. Евгения Михайловна поднялась и поклонилась на три стороны низким поясным поклоном.

У Ксении сжалось горло.

Потом заговорил доктор Рубинчик. Заговорил хорошо, плавно, только изредка заглядывая в лежащие на столе листки. Он говорил о значении «Скорой помощи» в жизни столицы, о путях развития этого учреждения, о задачах каждого его работника. Евгения Михайловна согласно кивала головой. Кира сидела отставив ножку и живописно расположив складки пышной юбки. Евсеев зорко оглядывал комнату, готовый в любую минуту одернуть нарушителя тишины.

Но прозвенели звонки, и Евсеев сорвался с места. Врач Прасковья Ивановна сокрушительно покачала головой. Очень ей не хотелось уезжать с юбилея старого друга. Она оглядела комнату, остановила взгляд на Юрочке, но зоркая Кира отрицательно мотнула головой, и Юрочка виновато опустил глаза. Переваливаясь, вышла Прасковья Ивановна.

Наум Львович повысил голос. Теперь он перечислял достоинства Евгении Михайловны — ее неутомимость, добросовестность, точность ее диагнозов. Он упомянул основоположника «скорой», знаменитого доктора Пучкова, и причислил Евгению Михайловну к его лучшим последователям.

Теперь кивали все окружающие, а Евгения Михайловна строго глядела прямо перед собой, и на щеках у нее горели красные пятна.

Сколько ночей недоспала эта женщина, холодных зимних ночей, когда так тяжко выходить на заснеженные темные улицы! Не было в ее жизни ничего важнее труда, даже в молодости, полной соблазнов.

Почему же нет сейчас здесь никого из тысячной армии спасенных ею людей?

Почему не позвали сюда молодежь, будущих врачей, чтоб задумались они над своим призванием?

Как скупо мы говорим: неутомимость, добросовестность, скромность. Сейчас мы не должны быть скромны. Не только для мертвых существуют слова: героизм, подвиг.

Почему мы умеем работать самоотверженно, гордо, вдохновенно, а говорить об этом стыдимся?

Эти слова не для каждого дня, но наступает час, когда они должны прозвучать в полную силу.

И самые лучшие цветы принести бы сюда…

Сзади кто-то тихо окликнул:

— Ксаночка!..

Алексей Андреевич встал за ее стулом:

— Вы утомлены, дорогая.

«Так проявляется забота», — подумала Ксения.

Но ей не нужна была его забота, тепло его рук, мягкость его голоса. И пусть он это знает.

— Все равно я никуда с вами не пойду, Алексей Андреевич. И не заставляйте меня больше ничего говорить. Так будет лучше.

На этот раз он не пытался ее удержать. Доктор Рубинчик кончил речь и собрал рассыпанные по столу листки. Ксения прошла через всю комнату и села на место уехавшей Прасковьи Ивановны.

Кира укоризненно покачала головой, выразительно указывая глазами на измятый и уже не очень чистый халат Ксении. Но это можно поправить. Пока выступал кто-то из гостей, Ксения расстегнула пуговицы, незаметно вытянула из рукавов руки и в минуту аплодисментов очередному оратору быстрым движением стянула с себя халат. Кира одобрительно фыркнула, зажав рот.

Поднялся шофер Бухватов. Кому же, как не ему, двадцать лет возившему Евгению Михайловну, говорить о ней!

Кряжистый, краснолицый Бухватов в разговоре не мог обойтись без крепкого словца. Евгения Михайловна поглядела на него с опаской, но успокоенно откинулась на спинку кресла, когда Бухватов вынул из кармана тетрадь, неловко развернул ее и стал читать, далеко отставив от глаз:

— Евгению Михайловну Прохорову я знаю с тысяча девятьсот тридцать девятого года как исключительно трудоспособного и высокоидейного человека.

Читать Бухватову было трудно. Он полистал тетрадь и заявил:

— Ну и все.

— Как — все? — вскинулась Евгения Михайловна.

— Остальное про вас всем известно, — мрачно сказал Бухватов.

Вмешался Наум Львович:

— То, что вы сказали, это действительно всем известно. А вы факты приведите. Всю войну вместе проездили, и что же, у вас ярких фактов нет?

— В войну это точно, фактов много было, — согласился Бухватов, — только я не по бумажке, а то мне тут Евсеев написал черт-те что, и не разобрать.

У Евгении Михайловны от смеха выступили слезы. Она их вытирала снежно-белым надушенным платочком. Смеялась и Ксения. Смеялась по-настоящему. Как это могло быть?

— В войну я каждый выходной в комиссариат бегал. Просился, чтоб меня на фронт забрали, — говорил Бухватов. — Это немыслимое дело было работать. И всегда — дом горит, стены валятся, а она лезет и лезет прямо в пекло. Ну и ты — за ней. Народу тогда убавилось, шофера и за санитаров были. Факт такой: она вперед бежит, а я кричу: «Куда тебя несет…» Ну конечно, неподобающе выразился, а потом сам пошел, потому что невозможно было не пойти, все ж таки она, как говорится, женщина. И мы что-то в тот день троих ребятишек вытащили, хотя сами шибко обгорели. Вот такой один факт действительно был. И еще таких фактов было великое множество…

Он замолчал было, присел, но снова поднялся.

— Еще хочу сказать критически. Вот плохо, что до всего ей дело есть. Я на своих участках в любой конец с завязанными глазами проеду и на светофорах не ошибусь. Это я не хвалюсь, это все знают, хоть у кого спросите. А она все, понимаешь, следит — куда завернул, почему так? Иной раз устанет, аж синяя сделается, а туда же, в спор. Ты не той улицей едешь. И вот ей объясняй, что там стройка и проезд закрыт. Ну невозможно. А свое дело знает.

Помолчав, он опять что-то хотел прибавить, но махнул рукой:

— Всего не перескажешь.

После Бухватова пожелали выступить многие.

Ксения плохо слушала. Она смотрела на помолодевшее, просветлевшее лицо юбилярши. Приставив руку к уху, Евгения Михайловна боялась пропустить хоть слово, принадлежащее ей. Она улыбалась дрожащими губами, порой покачивала головой и взмахивала платочком, точно отстраняя от себя похвалы, которые казались ей чрезмерными.

Твердо говорил фельдшер из бригады Круглякова:

— Мне идти работать на нашу подстанцию не советовали. Предупреждали — заведующая строгая. Легкой жизни не будет. Но я к легкой жизни не стремился и советчиков не послушался. В настоящее время я об этом не жалею. Евгения Михайловна, правда, строгая, но за эту строгость мы должны быть ей только благодарны.

Ксения знала — да, она строгая, и педантичная, и даже придирчивая. Но почему в трудную минуту рядом с ней спокойнее и легче? Почему даже будто завидуешь ей, старой, одинокой?

Она снова готова была заплакать. Это выглядело бы странно и неуместно, потому что секретарь партийной организации центра доктор Чалов в эту минуту держал речь об оптимизме. Он говорил о том, что работники «Скорой помощи» повседневно видят изнанку жизни, ее темные стороны. Помимо болезней, они сталкиваются с несчастьями и горем, зачастую порожденными еще не изжитыми слабостями человеческого духа. И именно работникам «скорой» нужен запас оптимизма. Нужно мудрое умение видеть и ощущать могущество и красоту жизни, которую они призваны охранять.

Ксения проглотила слезы.

Эта красота была. Она знала. Она умела ей радоваться.

Но как вернуться сейчас к прежней жизни?

— Кто еще желает? — обвел глазами комнату Наум Львович.

Встрепанный и бледный после бессонной ночи, Сема подошел к столу. Ксения не ожидала от него такой прыти, но выступление, видимо, было подготовлено заранее. Сема быстро, по бумажке, от имени молодежи подстанции поздравил юбиляршу, пожелал ей многих лет здоровья и водрузил на стол подсунутую ему Кирой вазу.

— Отлично, молодой человек, — похвалил доктор Рубинчик. — Неплохо было бы несколько слов о том, как и чему вы учитесь у Евгении Михайловны.

Сема недоумевающе посмотрел на него:

— Лично я?

— Ну, хотя бы лично вы.

— А я не у нее учусь, — простодушно заявил Сема, — я у Ксении Петровны учусь.

— Эх, башка! — взревел Володя.