— Все равно я не хочу.

— Ну, может быть, вам и не надо операции, — примирительно сказала Галина, — это мы ведь так болтаем.

— Чего там не надо, — загудела Варвара Петровна, — видела я ее рентген. Перелом дай бог, со смещением.

Зоя не успела осознать это сообщение. Прибежала сестра, похватала градусники. Перед койкой Варвары Петровны досадливо поморщилась:

— Хоть для порядка подержали бы. Мне же записать надо.

— Запишешь. Не первый раз, — сказала Варвара Петровна.

Наташа все спала. Градусника на месте не оказалось. Сестра потрясла ее за плечо:

— Наташа, подвинься… Вот раскормили мама с папой дочку — с места не сдвинешь.

— И совсем я не толстая, — вдруг чистым голосом сказала Наташа, — вот у нас в классе есть один мальчик, Лаврушин его фамилия, — он семьдесят два килограмма весит.

— Ладно, где у тебя градусник?

— Не знаю, — безмятежно призналась Наташа.

Градусник оказался под подушкой. Не взглянув на деления, сестра сунула его в общий стакан.

— Ой, у нас новенькая, — обрадовалась Наташа, — а я и не слышала!

— Спишь крепко.

— Правда. Знаете, я один раз заснула, а папа с мамой звонили, звонили, стучали, стучали, а потом в ЖЭК побежали. Они думали, что меня бандиты убили. Честное слово. — Она засмеялась. — А завтрак еще не приносили?

Открылась дверь — единственная их связь с миром. На каждый стук этой двери они поворачивали к ней головы, как птенцы к прилетевшей птице.

Вошла невысокая толстая женщина с шваброй и ведром:

— Ну, октябрята, как вы тут? Объявляется подъем, на зарядку все бегом!

Она быстро повытаскивала из-под кроватей судна, старые, тяжелые, с облупившейся эмалью, почти все протекающие, кустарно чем-то заклеенные.

Есть же огромная пластмассовая промышленность! Делают никому уже сейчас не нужные вазочки и тарелки. Почему бы не продумать и не создать удобные легкие судна, чтоб их края не врезались в больное тело, чтоб они хорошо промывались и чтобы обессиленный человек мог их легко поднять.

Зое казалось, что, пробыв одну ночь в этом бесхозяйственном и бестолковом мире, она уже определила в нем непорядки, которые при желании и энергии легко устранить.

Обязать няню в ночное время незамедлительно являться на звонки. Сестрам в рабочее время отказаться от косметики и от каблуков. Им не мешало бы напомнить, что они — сестры милосердия, старое, забытое слово, обязывающее человека к участию и состраданию.

Настольные лампочки — на всех тумбочках. Замена тяжелых грубошерстных одеял. Переносные телефоны, чтоб лежачие больные могли сами поговорить и успокоить своих близких. Разве это так невозможно? Неужели никто об этом не думает?

А она, Зоя, сидит за специальными техническими переводами, которые нужны нескольким десяткам людей. И уже давно нет у нее ощущения, что это единственно нужное ее дело.

Но кем надо быть здесь, чтобы осуществить какие-то перемены? Может ли это сделать не профессор, не врач?

«Ах, к чему это мне, — подумала она, — уйти бы скорей отсюда».

— Тетя Дуся, я сегодня умываться сама пойду, мне разрешили! — вопила Наташа.

Вся палата следила, как девочка спустила с койки загипсованную до колена ногу, потом поднялась и, опираясь на костыли, с подскоком направилась к дверям. На ее широком лице держалась постоянная улыбка.

— Наташка, тебя как вчера Тиночка учила? Больную ногу вперед, здоровую подтяни. А ты скачешь, — волновалась Галя.

— А я вовсе без костылей, на одной ножке могу, — хвастливо заявила Наташа.

— Конечно, чего ей, встала и поскакала. Через два месяца гипс снимут, она и думать забудет, — сказала вслед девочке Анна Николаевна.

— Ей тоже операцию делали?

— У нее перелом в лодыжке. Это само зарастает, без операции.

Няня Дуся подошла к Зое:

— Умываться будем? Тебя когда привезли? Ночью! Что же ты… Надо все дела сделать. Как это такое — «не могу». Все могут. Ты, что ль, одна…

Зоя с трудом преодолела отвращение и, как ей показалось, унижение, хотя вокруг это воспринималось как самое обычное дело, каким оно по существу и было. Санитарка Евдокия Степановна — няня Дуся — охотно приняла рублевку, которая побудила ее к дальнейшей деятельности.

— Вот управлюсь маленько, я тебе белье сменяю, — пообещала она, хотя менять чистое белье не было никакой необходимости.

Статная женщина с холодно красивым лицом принесла большой поднос и раздала хлеб, масло и сахар.

— Что ты мне два ломтика кладешь, — взъелась на нее Варвара Петровна, — ребенок я, что ли…

— Да бери сколько хочешь, мне его не жалко, — и буфетчица равнодушно плюхнула на тумбочку Варвары Петровны почти весь хлеб с подноса.

Немного погодя к дверям палаты подкатили тележку с котлами и раздали всем манную кашу, а Анне Николаевне, у которой был диабет, гречневую. Евдокия Степановна принесла чайник и разлила густой, терпко пахнущий чай.

Прискакала из умывальной Наташа.

— Манка сегодня, а я думала — макароны, — сказала она разочарованно. Но тут же ее личико снова прояснилось: — Ой, а как хорошо ходить! Прямо как будто летаешь! Я теперь целый день ходить буду.

В палате молчали. Все занялись едой.

Варвара Петровна резала ломтями свиную грудинку. Гале Евдокия Степановна достала из холодильника творог и сметану. У Анны Николаевны не было ничего домашнего, но Галя отдала ей свою кашу, и она после гречневой, презрев диабет, съела тарелку манной.

Зое есть не хотелось. Она выпила бы горячего чая, но нечего было и думать поднести стакан к запрокинутой на плоские подушки голове. Тело уже потеряло чувствительность. Иногда Зоя погружалась в дрему, но тут же точно проваливалась в черную яму и открывала глаза.

Очнувшись от такого забытья, она и увидела в первый раз Софью Михайловну.

Странные сопоставления рождаются иногда в душе человека! Уж не здесь ли, в больничных стенах, измученная душа должна быть далека от поэтических образов и представлений? И почему именно строчку «На холмах Грузии лежит ночная мгла» повторяла про себя Зоя, когда смотрела на врача своей палаты? Не потому ли, что Софью Михайловну легче было представить себе в шелку и бархате, с цветком в руках, чем в белой докторской шапочке, держащей пинцет и клочок ваты?

Маслинная чернота больших глаз, словно кисточкой выведенные брови и даже темная родинка возле маленького, луком изогнутого рта — все было как на восточных миниатюрах. Красота не модная, не современная, отвергнутая сегодняшними ценителями, и все же… «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

Она смазывала черной жидкостью колено Анны Николаевны.

— Сегодня вам спицу вынем, опустим ногу. К вам сын ходит? Скажите, чтобы костыли принес. Скоро вас поднимать будем.

— Позвонить ему надо. Вообще-то он придет. Он часто в вечернюю смену работает. А так он придет…

— А я уже прямо бегаю, — победно сказала Наташа, едва Софья Михайловна подошла к изножью ее кровати, — я уже сама умываться ходила.

— Тебя завтра выпишем, а через два месяца придешь — гипс снимем. Только уж больше не прыгай.

— И не буду. Я и не хотела, меня насильно записали. У нас физрук есть, его Пал Лексаныч зовут, говорит: «Занимайся волейболом — похудеешь». А я и не похудела ничуть, только ногу сломала.

— Ну, кушай, кушай.

Наташа еще завтракала. Она начала с торта, извлеченного из тумбочки, и теперь принялась за манную кашу.

Софья Михайловна остановилась у кровати Зои, прочла табличку и спросила:

— Вас ночью доставили. Кровь еще не брали?

— Какую кровь?

— Неважно. Это можно завтра. Боли есть?

— Не знаю, — сказала Зоя. Она прикусила губу, чтобы не заплакать от жалости к себе и от невозможности объяснить другому свои страдания.

— Вы очень неудобно лежите. Давайте мы вас поднимем немного. А садиться вы пробовали?

— Садиться? Разве мне можно?

— Нужно, нужно, чтоб застоя в легких не было.

Она откинула одеяло, потрогала Зоину ногу выше колена, у бедра, потом дала ей в руки нечто вроде висячей лесенки, по которой цирковые гимнасты взбираются под купол. Лесенка была прикреплена к спинке кровати у ног Зои.