— Уж не заговаривайтесь, Батюкова. Как будто больше нас понимаете! — не удержалась Софья Михайловна.

На Варвару надо было прикрикнуть. Правда, женщина перенесла тяжкую травму — вела троллейбус и врезалась в хвост другого. Ее почти раздавило. Селезенку пришлось удалить, желчный пузырь оперировали. Перелом руки был самым легким из ее повреждений. Больше года она провела в больнице, кочуя из отделения в отделение. Зато теперь ей кажется, что она во всем разбирается не хуже врачей. Кроме того, она женщина одинокая, и ей просто не хочется выписываться. Все это Софья Михайловна отлично понимала.

— Гипс, — распорядился Иван Федорович, — и через два месяца явиться.

— Как я с такой махиной дома управлюсь?

— Можно облегченный, — милостиво согласился он.

Сестра записала, и теперь, хоть разорвись Варвара, дело было кончено. Профессор двинулся из палаты, обтекаемый с двух сторон своей белой свитой.

В открывшуюся дверь Зоя увидела мужа. Как всегда за последние годы, все в ней собралось и подготовилось к оживленной деятельности. Надо было устроить так, чтоб ему было легче, проще, чтоб его не слишком смутила обстановка, чтоб он не испугался ее измученного вида, ее загипсованной ноги. Она не сразу поняла, что сейчас почти ничего не может, а поняв, не стала делать даже немногого: не вытащила из сумочки зеркало, не попыталась его окликнуть. Но Леонид Сергеевич увидел жену и устремился в палату.

Она улыбалась, чтобы ему было легче сказать первое слово. В палате все сосредоточенно притихли. Больничный этикет требовал тактичного отчуждения во время подобных свиданий. Одна Наташа, не уяснившая по молодости правил хорошего тона, во все глаза смотрела на мужа своей соседки и даже поуютнее устроилась, подперев голову рукой, чтобы не упустить чего-нибудь из их разговора.

— Зоенька, что же с тобой случилось?

Руки его были заняты большими пакетами. Щекой он прижимал накинутый на плечи и сползавший халат.

— А вы положите гостинцы на тумбочку и возьмите стул, — наставительно сказала Наташа, — вон стул возле раковины стоит.

— Спасибо, — машинально ответил он и, не трогаясь с места, еще раз повторил: — Как же это с тобой?

— Возьми, возьми стул, — сказала Зоя.

И он свалил на тумбочку пакеты, из которых вылезли бананы и посыпалось печенье.

Он сел, как все сидят у больничных коек, на кончик стула, пригнувшись к больному, придерживая края халата.

— Мне сообщили, что тебя сшибла машина. Сказали, что серьезных повреждений нет.

— Обыкновенный перелом, — подтвердила Зоя, — страшная глупость получилась. Обещают через десять дней после операции поднять на костыли.

— Какая операция?

Он вскинул широко раскрытые глаза. Зоя давно не видела их так прямо перед собой. Она отвыкла смотреть в них, потому что отучила его говорить то, что он хотел и должен был сказать. Теперь он стал осторожным в словах и даже сейчас боялся вымолвить лишнее.

«Я пришел домой, а тебя все нет и нет. Я голову потерял, не знал, что и думать. И вдруг — звонок. Представляешь, из «Скорой помощи»! Я чуть с ума не сошел. Поздняя ночь. Надо же что-то делать, а я не знаю, куда мне кинуться. И тебя нет. Я ведь не знаю, что у них считается серьезным повреждением. Говорят: состояние удовлетворительное. А что это такое? Как же это случилось? Где? А теперь больно? А сколько времени ты здесь пробудешь?»

Вот примерно так он говорил бы в прежние годы, возвращаясь к пережитой тревоге, радуясь, что не произошло более страшного, потому что он всегда в первую очередь искал повода для радости.

Впрочем, это тоже было раньше.

А сейчас — разговор без подробностей. Каждый — сам по себе. Допустим, она так могла. Но Леонид создан с активной потребностью делить с кем-нибудь и вкус яблока и отвращение к червяку.

— Какая операция?

Зоя не успела ответить. Осведомленная Наташа охотно взялась объяснять, как гвоздь, который вставляют в косточки, скрепляет две сломанные половинки, пока они не срастутся.

— Ничего особенного, это очень просто, — уверяла она.

Леонид страдальчески кривился. Зоя знала — он сейчас не задумываясь принял бы на себя ее боль. Это было для него гораздо легче, чем взять сейчас ее пальцы и прижать их к своему лицу. Жест, выражающий у него многое. Она хорошо помнит, когда он сделал это впервые…

В палату пришла одна из хорошеньких сестер. Острием вверх она держала наполненный шприц. Анна Николаевна закряхтела и завернула одеяло. Глядя на капельку, повисшую на кончике иглы, сестра сказала:

— Иван Федорович просит вас зайти к нему в кабинет.

Это могло относиться только к Леониду. Он беспомощно повернулся на голос, и сестра, которая уже прижимала ватку к обыденно оголенному телу, снисходительно повторила:

— Вас, вас…

Леонид поднялся.

— Ты скажи, что я на операцию согласна, — напутствовала его Зоя. — Только не забудь, спроси, буду я хромать или нет. А вернешься, я тебе запишу, что мне надо сюда принести.

Он шел по палате, провожаемый глазами женщин, которые оценивали его, каждая со своей точки зрения.

— Мне нравится, когда человек большого роста, — одобрительно сказала Наташа.

— Бог с ним, с ростом, лишь бы человек был хороший, — отозвалась Анна Николаевна.

— Все же приятно, когда такой красивый. А кто он по специальности? — спросила Галя.

По специальности… Конечно, нефтяник! В том городе в те годы все мальчики были нефтяники. Геологи, эксплуататоры, машиностроители, химики — все нефтяники. И что бы ни говорили об этом городе, он неистребимо и прекрасно пахнул нефтью. Нефтью и морем. Едва этот запах влетал в окна вагона, человека охватывало счастливое ожидание. Ничего не стоили перед ним ароматы сосновых лесов, деревенские запахи костра и земляники. Они могли восхищать, умилять и радовать, а этот, вытянутый солнечным зноем от земли и моря, волновал и тревожил.

Потом, в повседневной жизни, он исчезал и возвращался только иногда, влетая в распахнутое окно или проносясь с ветром по ночному бульвару, над морем, подернутым радужной маслянистой пленкой.

В том Зоином доме не было лифта, который все проносится, проносится мимо твоего этажа. К тому дому со двора на третий этаж вела закрученная спиралью винтовая лестница. С нее человек ступал на площадку из тонкого гофрированного железа, площадка гремела под ногой, и Зоя всегда знала, к соседям это идут или к ней.

Она ждала, одетая с юной придирчивостью, готовая к долгой прогулке по главной приморской аллее бульвара, где розовыми пушками цветут деревья настоящей мимозы, потому что желтые цыплячьи шарики — это вовсе не мимоза, а разновидность акации. Это сообщил Сенечка Буров, с которым она гуляла и дружила до Леонида.

А Леонид тогда встречался с Майкой Грумберг, золотистой, мелко кудрявой филологичкой с тоненькими ножками.

Потом все переменилось, только потому, что чей-то чужой ребенок сидел на тротуаре и ревел, размазывая по лицу слезы.

Они все прошли мимо, кто посмеиваясь, кто вовсе не обращая внимания. Сенька что-то рассказывал, крепко обхватив длинными пальцами кулачок Зои и прижимая ее локоть к своему боку.

Остановился только Леня Богатов. Бросил свою Майю и присел на корточки перед зареванным малышом.

Было уже неважно, что именно он сделал. Важно, что Зоя вдруг увидела его по-иному и сразу поняла, что нужен ей не Сенечка Буров, а Ленька Богатов. Почему-то навсегда запомнились его большие руки и сосредоточенные глаза, когда он старательно вытирал ребенку лицо своим платком.

Курица Майка притопывала ножкой: «Ну, скоро ты?»

Зоя между прочим сказала Богатову:

— Ты, кажется, живешь в Сабунчах. Так вот, учти, когда у тебя между лекциями «окно», можешь приходить ко мне. Это совсем рядом с институтом.

Она не ограничилась бы этим, но Леня пришел буквально через день. Зоя закинула под тахту большую горбушку с маслом, которую приготовилась есть, и изжарила ему яичницу с помидорами.

Первое время они не ходили на бульвар, чтобы не встречаться с Майкой. Зое, собственно, было все равно. Ей даже нравилось, что Сенечка мрачнеет от ревности. Но Леня сказал: «Лучше не будем пока никого обижать».