— Это письмо случайно попало к княгине. Она думала, что речь в нем идет о Сашеньке. А в этих десяти строчках прозвучал приговор моему детскому обожанию именно этой особы, которую я, да простит меня матушка, хотела бы видеть на ее месте. Десять строчек, граф, и все — немецкая скрупулезность. Правда, от немецкой крови у нее остались только бледная кожа и рыжие волосы. И эти десять строчек стали для Сашеньки приговором, потому что моя матушка вдруг решила, что я в него влюблена. Хотите? — Светлана бросилась к секретеру и схватила с него книгу. — Я дам вам почитать «Лунных муравьев»? Зиночка на днях прислала. Она пишет от имени мужчины, так что вам не будет противно. Знаете, какая фраза там больше всего мне нравится? Мы все не думаем о смерти, не видим ее, — потому что слишком она близко, слишком — вот она.

       Светлана протянула книгу графу.

       — Возьмите, там много других рассказов, хороших. Этот она уже пару лет, как написала, но считала, что мне его читать пока рано. А теперь, выходит, не рано… Да, не рано… Это знак… Вот же она, смерть — стоит совсем рядом в готическом плаще. Вы зачем снова плащ надели? — вдруг перебила княжна саму себя резким неприятным криком.

       Граф молча взял из ее рук книгу.

       — Светлана, скажите честно, вы мне не доверяете?

       И на этот раз она не отвела взгляда.

       — Я доверяю человеку в вас, но зверь не знает слов и не держит обещаний. Послушайте! — вдруг заговорила Светлана с жаром! — Затопите печь в детской, прошу вас! Я хочу сжечь все письма Сашеньки. И Зиночкины тоже. Я не буду их перечитывать, мне больно. Но больше всего я боюсь, что они попадут в недобрые руки. Умоляю! — она вдруг схватилась за книгу, которую граф держал у груди, и он понял, что она пытается удержать его. — Я боюсь просить Бабайку. Он не любит Сашеньку…

       — Я тоже не люблю вашего Сашеньку…

       Княжна отдернула руки. Лицо ее сделалось серьезным и побледнело.

       — Я вас понимаю и не требую для него снисхождения, — она выпрямилась и будто еще и на носки поднялась, гордо вскинув подбородок. — Пожалейте меня. Я не хотела обнажать перед вами тело, но душу я обнажила нарочно — ни с кем не была я столь откровенной. Я вам доверилась без всякого наказа отца. Не заставляйте меня жалеть о том.

       Ее лицо снова пылало, и граф с трудом удержал на нем взгляд. Ему вновь захотелось проникнуть им под кружева девичьей кофты, где прятались розовые сосцы. Он чувствовал живой шум в ушах, но заставлял себя думать о том, что всему причиной голод, что в нем просыпается не самец, а зверь…

       — Я затоплю печь, — сказал он, чуть поклонившись, и поспешил отойти от живой девушки к печи.

       Светлана сгребла с кровати все письма и поспешила следом за ним прочь из спальни.

        — Где дрова? — осведомился граф глухо, уставившись взглядом в печную заслонку.

       — Сейчас принесу!

       Она бросила в пустую печь письма и побежала через комнаты вниз, в кухню, где, к счастью, не наткнулась на домового, который не мог без слез смотреть на то, как Олечка Марципанова заглатывает украденную для неё рыбу вместе с головой и хвостом, не жуя! Светлана схватила от печки пару полешек и, размахивая ими, поспешила наверх.

       — Вы взяли сырые и они будут дымить! — возмутился граф.

       — У нас нет других. Бабайка тоже не в силах сопротивляться своей натуре. Не может купить дров. Прячет деньги, а сам вытаскивает из реки те, что упали с лодок. Но вы же все равно сумеете развести огонь, ведь сумеете?

       — Я просто сожгу ваши письма в умывальной чаше, если позволите, и ссыплю золу сюда, если так будет вам угодно.

       — Будет угодно. Вы окажете мне неоценимую услугу, граф.

       — С превеликим удовольствием, княжна.

       — Прости, Светлана, но нынче не Прощёное воскресенье. И он не заслуживает прощения, — прошептала княгиня одними губами за порогом детской и пустила своих зебр известными лишь им одним путями и дорогами.

       Полосатые лошадки обязались самостоятельно доставить хозяйку с ветерком к источнику с живой водой, именуемым в народе Абрамовым ключом, чтобы княгиня наконец смогла утолить неутолимую похмельную жажду.

       — Пост только с понедельника, — скрежетала Мария клыками, развалившись в экипаже.

       В году у православных более двухсот двадцати постных дней, и княгиня Кровавая не желала прибавлять к ним даже одного. Стоит отметить, что она не позволяла себе вольнодумства века нынешнего и соглашалась со священнослужителями в том, что пища не цель, а средство жизни, но сейчас у разнесчастный супруги князя Мирослава кровь поперёк горла текла и жизни в мёртвом теле, закутанном в оренбургский платок, не наблюдалось никакой. Мария не стала даже спорить с дочерью, доказывая глупость заступничества за ничтожного упыря, — уж слишком пронзительный у Светланы был нынче голосок. Молча вышла княгиня из комнаты, нарочно не кивнув: ложь в семье Мария не любила, а выполнять просьбу дочери не намеревалась.

       — Пост не в брашне состоит, — шевелила Мария сухими губами, чувствуя зверский голод, — а в отчуждении от злых дел. Вот я заранее и отрекаюсь от зла, — продолжала княгиня увещевать невидимую дочь. — Помощь Сашеньке зло. Праздность есть мать всех пороков. Хоть в ссылке наконец делом займётся — давно ему пора за какое-нибудь мало-мальски значимое дело приниматься, окромя учительствования, в котором он со Светланой нисколько не преуспевал, — четверть века пробездельничал и довольно будет. С него и с нас…

       И замолчала, вжав подбородок в козий пух в надежде почувствовать живые покалывания шерсти, чтобы хоть немного отвлечься от когтистых кошек, раздирающих голодное нутро. Марию подкидывало на каждой колдобине или, невзирая на неровности пути, трясло от гнева на немощь, которую она не в силах была превозмочь в домашних условиях.

       — После поста перейду на женскую кровушку, — заговорила княгиня громче, точно желала, чтобы ее услышали зебры, но те и ушами не повели в ее сторону. — Она в Петербурге щедро сдобрена кофе. И вот тогда стану истинной неврастеничкой, как все петербургские дамы, и никто не будет донимать меня упреками за нервный хохот…— усмехнулась княгиня и зарылась лицом в платок.

       Наконец зебры встали. Княгиня медленно, точно дряблая старуха, вылезла из экипажа и направилась по едва приметной тропе в сторону обветшалой крепости Копорье. Трава во рву доставала ей до пояса и послужила прекрасным ковром, когда оступившись, княгиня скатилась вниз. Молча, без вздоха сожаления, Мария поднялась на ноги, потуже затянула на груди платок, и принялась карабкаться по крутому склону к древним камням. В поздний час она не боялась встретить калек и прочий страждущий люд у целебного ключа, некогда по преданию исцелившего слепого сапожника-гармониста. Отпустив ветку последнего деревца, Мария нагнулась к источнику и, набрав водицы в руки, сперва умылась, а потом и пить начала горсть за горстью, жадно глотая — и показалась прохладная ключевая вода упырше вкуснее младенческой крови. Теперь бы лечь на траву и уснуть сном праведницы. Да глубок сон тот будет — и не проснешься от него с рассветом. И станут на каменному мосту бывшей крепости, а ныне губернаторской усадьбы, гулять лунными ночами две бывшие супруги князя Мирослава — Умила и Мария.