Граф чуть по правде не закашлялся, когда кружева впились ему в кожу. Но руки он поднял не к шее, а к ушам, такое шипение вдруг в них раздалось, что боялся оглохнуть. Привстал — никого. Хотел лечь, да не успел — знатно приложили его крышкой по лбу. И тогда только граф понял, что засунули его в гроб. И даже соломы не бросили, прямо на голые доски уложили почивать. Только подушка была под головой. Маленькая. Пахнущая духами… Нет же, живой плотью. Благоухающая княжной.
— Лежи там мне смирно! — прошипел домовой, когда граф попытался приподнять руками крышку. — А не то домовище твое заколочу. Серебряными гвоздями! В век не выберешься. А волка твоего на цепь посажу и кормить не буду… Чтоб быстрее издох!
Граф решил не воевать с домовым. Понимал, что силы нынче не равны. Проспаться ему надобно, а завтра уберутся они с Раду отсюда. И ноги их в княжеским доме до самого отъезда не будет. Понятно с самого начала было, что княжескому радушию доверять не стоит. Секретарь сразу скалиться начал, а каков пес, таков и хозяин… Угораздило же перчатку позабыть!
— Уснул?
Если бы граф дышал, то точно б сейчас перестал, заслышав голос княжны и ее лёгкие шажки возле гроба.
— Не спит, — ответил домовой.
— Дай поговорить с ним… Слезай давай! Ну же, Бабайка, не упрямься!
— Русским языком говорю тебе, не спит гад… Смекай, дубина ты стоеросовая!
А графу чудилось, что спит. Не могла же княжна наяву явиться к его гробу. Полоумная, что ли… Он же чуть не набросился на нее на глазах у приемного отца.
— Ваше Сиятельство! — послышался сверху шёпот и лёгкий стук в крышку гроба.
Хотел ответить, да голос куда-то делся.
— Уснул… — Графу почудилось в голосе княжны разочарование. — Так даже лучше. Я ему записку оставлю, чтобы не серчал на папеньку.
— Да будет тебе тревожиться… Он же как зюзя пьяный был. Ничего не вспомнит вечером.
— Хорошо, коль так… Стыд-то какой!
Графу показалось, что княжна тихо всхлипнула.
— Стыд у тебя в клетке сидит, — ворчал между тем домовой. — Что папенька скажет, коль узнает, что ты кого попадя в дом пускаешь?
— Типун тебе на язык, чудище косматое! Ничего князь не узнает. Сейчас нянюшка усыпит его, мы клетку рогожкой обмотаем, и дядя Ваня отнесет его домой.
— Жалеешь ты его, а вот он тебя не пожалеет, когда время придет, чтоб мне пусто было!
— Брось, не бывать такому… Любит Сашенька меня. Больше жизни глупенький полюбил. Другому б не поверила, а ему верю… Ох, миленький ты мой, как же жалко мне Сашеньку… Белугой ревела, насилу успокоилась…
Вот оно что, не спалось тем временем графу фон Кроку. Не по нему оказывается вздыхала княжна.
— Что делать, Бабаюшка, ума не приложу. Снова грозился с собой покончить, коли прогоню…
— Ах ты, на тебе! С моста в Фонтанку сиганет, аль застрелится? А, может, как девка, уксусной эссенции наглотается… Иж ты, фу ты… Дура ты!
— Злой ты, Бабайка, — выдала княжна совсем потухшим голосом. — Иди, что ль, хлебного вина хлебом с дядей Ваней на пару… Подобреешь…
И снова княжна всхлипнула. Домовой заерзал, застучал по гробу ножками и спрыгнул к княжне на пол.
— Ну, поревела и хватит. Ты княжна. Из рода Басмановых, разумей! А Сашка твой кто? Сын коллежского асессора? Мезальянс, понимать надо. Ну-ка цыц! Сейчас волка разбудишь, а мне его хозяина хватило… Мне что твой влюблённый упырь, что этот пьяный вампир, суть одна
— припадошные оба!
— Злой ты, а домовой должен быть добрым.
— И где ж такое сказано? В Домострое? С упырями жить, сам начнёшь кусаться. Я сюда не просился, меня твой этот пра-пра-пра… седьмая вода на киселе хитростью умыкнул…
— Не наговаривай на нашего Федьку. Купил он тебя. За пряник.
— Ох, продешевили сыночка, — захихикал домовой тихо. — Пошевеливайся, душа моя … Дел утром невпроворот. Может выпустим плашку на солнышке полетать, а? Все равно ж от любви помрёт. Так что ж, болезному, мучиться…
— Злой ты, Бабайка…
— Иж ты, фу ты… Добрая тут нашлась… Одной капли басмановской крови довольно, чтобы ангелы над тобой рыдали!
И дверь тихо затворили. Граф зажмурился. Хотел согнуть руку в локте, чтобы ущипнуть себя и понять, спит или нет, но вспомнил, что помогает это только людям, а он уже третий век как не человек, да и рука не гнулась. И весь он одеревенел как-то. Гроб узкий. Такой, что и плащ не расправишь. Пресловутое русское гостеприимство в полной красе. Бежать отсюда надо. В Лавру, к монахам. Как и планировал.
Глава 7 "Похмелья вечер черный"
Граф фон Крок просыпался раза три за день. Приподнимал крышку гроба и, так как было светло, опускал ее обратно с риторическим вопросом: как же вампиры Санкт-Петербурга понимают, когда безопасно вставать, если у них круглые сутки светло? Впрочем, это были единственные мысли, которые мучили сейчас графа. Его голову мучила нестерпимая боль в висках, во лбу, в ушах, даже в зубах… И еще он не мог забыть ночной разговор княжны с домовым, но с каждым новым пробуждением все больше и больше соглашался с тем, что он ему приснился.
Раду Грабан тоже плохо спал, мешая хозяину тихим поскуливанием. Он поднимал голову, отряхивался и снова падал на матрас, брошенный заботливой рукой домового прямо на пол. В третье свое пробуждение он вдруг сообразил, что лежит на матрасе абсолютно голым, хотя до того момента чувствовал вокруг себя шерсть. Судорожно шаря кругом дрожащие руками, он отыскал мятую одежду и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить графа, присутствие которого в чужом гробу чуял носом. Быстро оделся и обессиленный рухнул на этот раз уже на крышку гроба, чтобы граф ненароком не открыл ту раньше положенного часа. Потом довольно долго лежал без сна, свесив ноги и руки по обе стороны гроба, и гадал, где позабыл пальто. Он понимал, что забыл из ушедшей ночи много чего еще — и радовался, что вспомнить требовалось только про пальто, которое осталось в княжеской гостиной. А пока вспоминал, ему жутко захотелось есть, и даже в человечьем обличье почему-то именно сырого мяса. Поэтому оборотень решил непременно заснуть, чтобы забыть про нестерпимый голод.
Но то, что оборотень увидел открыв глаза в четвертый раз, он никогда не забудет. Господин Грабан увидел смерть… Только без косы и почему-то в белом платке, завязанном под самым подбородком огромным узлом. Скрюченными пальцами Смерть заплетала ему косу и бормотала:
— Что ж ты, дитятко неразумное, на гроб-то отцовский залезла… Он ж, поди, не хрустальный, царевна ты моя мёртвая…
Раду попытался дёрнуться, но Смерть в цветастой юбке и белом переднике быстро осадила его:
