— А этого папенька сам не знает, — снова нервно хихикнула княжна. — Да режьте уже… Я же видела, как резали вы ногтем свои путы. Я вас освободила, теперь вы меня освободите… Тошно мне… Сил совсем не осталось…

       И граф еле успел руки подставить, как княжна без чувств свалилась в его объятия. Бросив в сторону печи румынское проклятие, он опустил девушку на стол, будто покойницу. Отступил, потом размахнулся было, чтобы по щекам отлупить, но передумал. Схватил кружку и выплеснул оставшуюся кровь в бледное лицо. Та потекла красными ручейками за уши на стол и по подбородку и шее на светлый лен рубахи. Княжна открыла глаза, часто-часто заморгала, а потом села и отплевываться начала, размазывая кровь по лицу.

       — Что ж вы наделали! — ахнула она, увидев, как замаралась ее рубаха. — Нет у меня другой здесь. Она же обережная…

       — Да что вы, княжна, право… — граф отступил от нее на шаг, потрясая пустой кружкой. — Неужто хотели, чтобы я вас ударил? У меня удар не человека. Я не оживить, я убить могу…

       — Уж это точно! — княжна спрыгнула на пол. — Где я вам свежей крови найду теперь?

       — Я не голоден больше, княжна, — проговорил граф тихо, когда девушка принялась тереть шею, на которой билась заветная жилка, заставляя его нервно сглатывать слюну с горьким привкусом петушиной крови. — Дайте сюда ваше веретено.

       Он дождался, когда Светлана сама подойдет и одним махом перерезал нить ногтем указательного пальца.

       — Благодарю сердечно за вашу заботу, — проговорила Светлана, но графу вовсе не понравился ее тон. — Кикиморка, держи, и чтобы сидела за печкой тихо, не мешала нам…

       — А кто ж ему помешает-то, — злобно захихикала Кикиморка, вцепившись в веретено обеими ручками. — Мне дела нет до тебя, срамницы. В таком виде шастать даже перед знакомцами совестно…

       — Брысь за печку! — буркнула княжна и плюнула на пол. — Брысь сказала! Натравлю на вас Дворового, будете знать…

       — Тьфу на тебя. Пропади ты пропадом, дрянная девка!

       Кикиморка потопала для пущей важности курьими ногами и шасть за занавеску.

       — Не воспитываете вы слуг, а с ними строгость нужна. Как с детьми!

       Княжна обернулась к графу, который по-прежнему стоял посредине светелки с пустой кружкой.

       — Да что ж у вас с памятью-то! Не слуги они…

       — Тем хуже… К таким хозяевам в гости не хаживают. Такие дома за версту обходят…

       — Так что ж вы за версту Фонтанный дом не обошли?

       — Я не собирался в Петербург. Собирался в Париж, в Лондон, там меньше солнца и темно ночами, но потом… Надо было ехать хотя бы в великое княжество Финляндское. Но что сделано, то сделано. Заварил кашу, сам и расхлебываю… Кстати, как там ваша каша в печке поживает? — и когда Светлана сделала шаг в сторону печи, шагнул следом. — Дайте я сам проверю… Поухаживаю за вами.

       — Знаете, — улыбнулась княжна, — есть у нас художник один, Репин. Может, слышали о таком? В наказание за помощь соседу за столом заставляет он гостей своих истории смешные рассказывать.

       — Не переживайте, княжна, историй у меня много припасено за триста-то лет. Вам не будет со мной скучно за одним столом.

       Он отодвинул заслонку и ухватом достал из печи черный горшок с гречневой кашей.

       Граф фон Крок чувствовал себя обманутым. Давая обещание князю держаться подальше от княжны, он давал его по большей мере самому себе — и дело было в общем-то не в тоске по живой крови, а в иной кручине, от которой, слышал, сок крапивы помогает. Никогда не пробовал он крапивы и, выпив в бане на глазах у князя целую кружку, еле сдержался, чтобы не сплюнуть зелье на пол. Делая один длинный глоток, граф рассуждал философски: любое хорошее лекарство обязано горчить, и уж тем более такое, которое призвано излечивать мертвеца от томления в груди, в мертвой груди. Об этом он спешил напомнить себе постоянным прикладыванием руки к молчащему сердцу.

       Но вот те раз, и вот те два — точно удары задёргался зажатый в грудине камень, как только уши заслышали тихие ругательства княжеской дочери, доносившиеся из сеней — Светлана поминала тех, кого поминать всуе у нечисти не в чести, то бишь не принято. Он тут же, против разума и железной воли, сделал шаг к двери, но из-за печи наперерез ему выскочил всклокоченный, весь в золе, старикашка и противным голосом возопил:

       — Куды прешь, упырище?!

       А он сам не понял, зачем ринулся в сени, где во все щели должно было лезть губительное солнце. Не с головой в тот момент дружили его ноги, а подчинялись взбесившемуся сердцу, а крапива в животе только булькала за зря. Остановился, попытался думать разумно, но не получилось. Прижался тогда лбом к стене и замер, слушая, как тихо поскрипывает земля под легкими шажками смертной девушки. Оглянулся на Домового — стоит вражина, сопит, слюной брызжет в его сторону:

       — Упырище! — шипит. — Проклятый! — после плевка добавляет.

       Улыбнулся граф на такие разумные речи и не стал посвящать русскую нечисть в тонкости сербского языка, даровавшего миру благозвучное слова «вампир». Упырь так упырь, сути дела не меняет, и желания жаться ухом к бревнам не отменяет — идёт сюда, идёт… Он сжал кулак, царапнул себе ладонь длинным ногтем, но не взвыл от боли. Грудь ломило сильнее ладони. Это было странное, полузабытое, чувство охоты… Охоты на женщину. Нет, нет, не то… Да как можно в его-то годы! Да, да, он — охотник, а она всего лишь загнанная лань, вот и все дела… И если б не была под защитой русской нечисти, не сдержали бы его стены простой избы.

       Заперт он, да не смешите! Это так же смешно, как угрозы девицы переломить веретено. Не хватит силы у белоручки. Но с такой уверенностью говорит, что и он бы поверил, не то что длинноносое чучело с курьими ногами. Где бы отыскать уверенность в собственной непогрешимости — как зайдет сюда, как потянется за ней шлейфом приторный аромат живой крови, так и забудет он все свое благородство… Как потом в глаза князю взглянуть, как? Если только… Да, да… Что уж там, девица пусть и своенравна, да не таких могилой исправляли. Не отступится от слова, женится… Да только б сил хватило оторваться от ее шеи вовремя, пока жизнь в хрупком теле еще будет теплиться.

       А как вошла, так он под образа отскочил. Лики святых не так страшны, как простоволосая девица в рубахе, сквозь которую каждый изгиб тела приметен. Потемнело все в глазах, еле по столу до лавки добрался. Не в девице дело, а в образе ее — пусть и волос светел, а так же долог. И роста, и гибкости в княжеской дочери столько же, сколько было в молодой крестьянке. Глядя на чужую девицу, вспоминалась родная Даринка, которая так и не сумела по-настоящему графиней стать, не успела, не хватило сил… Нет, нет… Она не Даринка, она другая… И сердце каменное ухает в предвкушении горячей крови, не более того… Не более… И как кстати в помощь обережный поясок, как кстати… Но когда безжизненным телом повисла княжна на его руках, когда возложил он на стол ее, как давным-давно мертвую жену, как будто услышал в груди биение сердца… Нет, нет, нет… От этой девицы подальше держаться надо. Нехорошее она в нем будет, гнилое… Да и сама с гнильцой, а как быть иначе в таком окружении?