— Впустите же! Впустите!

       Не получив ответа, Светлана бросилась к себе и принялась с остервенением срывать с себя плащ, затем расстегивать пуговицы кофты, застёжку юбки — верхней и нижней — где снимала, там и бросала, бегая от одной стены к другой. Оставшись уже только в нижней рубашке, она вдруг замерла, поняв, что из комнаты полностью пропала полынь и исчезли чесночные ожерелья. Ахнув в голос, не на шутку напуганная Светлана попыталась расстегнуть колье, но замок не поддался. Даже повернув колье замком вперёд и глядя в зеркало, она не добилась освобождения из серебряного плена. Тогда Светлана снова бросилась к соседней двери и еще неистовее заколотила по ней кулаками.

       На этот раз дверь поддалась, и княжна рухнула на колени перед Ариной Родионовной, которая охая поправляла на голове белый платок. Ухватилась за темную нянюшкину юбку и уткнулась лицом в передник.

       — Милая, помоги снять этот ошейник. Христом Богом молю…

       — Тише, тише, дитятко… — склонилась к младой девице сухонькая старушка. — Не ровен час батюшка твой услышит, прогневается на тебя. Не время, родненькая, еще не время… Поживи пока, дитятко, а как сыщут тебе суженого, тогда и помереть не страшно будет.

       Арина Родионовна ласково гладила всхлипывающую воспитанницу по растрепанным волосам и причитывала что-то тихо-тихо, едва шевеля губами, словно утешала младенчика, а младенчик тем временем выкатил свое кругленькое обрубленное тельце из колыбели и во все глаза уставился на коленопреклоненную княжну, но не издавал даже малейшего звука, чтобы оставаться незамеченным.

       — Не понимаешь ты, родненькая, — заламывала руки княжна. — Сил моих больше нет смерти ждать! Свободы хочу от них ото всех… Лучшей доли хочу, а лучшее — это смерть, нянюшка.

       Арина Родионовна еще больше спину сгорбила, чтобы стать ближе к воспитаннице:

       — Да что ж в ней лучшего, милая? — хрипела она. — Холодно там…

       — Да и тут не теплее, родненькая! У огня век не просидишь… Да и огонь в этом доме дымит сильно — живому человеку сразу дышать невмоготу становится. Отпусти меня, моя милая, коли любишь. Сними оковы…

       — Куда отпускать тебя, горемычная?! Слезы-то утри, а то как помрешь в слезах, так и будешь до скончания веков реветь, как я — кашлять…

       И Арина Родионовна прикрыла уголком своего белого платочка рот, чтобы откашляться, но Светлана вновь ухватилась за ее подол и подползла чуть ближе — все как была, на коленях.

       — К нему отпусти, слышишь? — шептала, задыхаясь, княжна. — Смерть мне давно напророчена. Не хочу принимать ее от кого ни попадя. Смерть желанная — она вот рядом, только поймать за плащ надо, а упущу — только дольше промаюсь. Отпусти! Неужели не любишь?

       — Ну полно тебе! Гляди, что удумала! — Арина Родионовна вырвала из рук княжны передник и погрозила пальцем: — Прознает отец, под замок посадит. Ну-ка живо к себе и думать не смей о басурманине, срамница! А уйдешь, все князю скажу! Разбужу и скажу!

       Княжна чувствовала, что сейчас еще пуще разревётся:

       — Не нужен мне граф! — голос у Светланы срывался. — Умереть хочу раз и навсегда, а не вечность маяться: с ним ли, с другим — все едино! Умереть и забыться вечным сном, а не во тьме рыскать голодным зверем. Насмотрелась на этот зверинец, довольно с меня!

       И с колен поднялась.

       — С меня тоже довольно глупостей твоих! — хрипло, давясь кашлем, проговорила Арина Родионовна. — Ступай к себе…

       Княжна метнулась в соседнюю спальню, хлопнула со злости дверью и кинулась к стопке книг на полу, чтобы вытащить самую нижнюю, Зиночкину. Закрыв глаза и наугад открыв страницу, Светлана принялась читать:

       — Грех — легкочувствие и легкодумие, полупроказливость — полуволненье. Благоразумное полубезумие, полувнимание — полузабвенье. Грех — жить без дерзости и без мечтания, не признаваемым — и не гонимым. Не знать ни ужаса, ни упования и быть приемлемым, но не любимым.

       Захлопнула книгу и бросила на пол, затем взяла себя за запястье и посмотрела на корочку, образовавшуюся вокруг гостиничного пореза. Подцепила ее ногтем и выдавила несколько крупных капель алой крови, которые слизнула и поморщилась.

              — Никогда! — выкрикнула Светлана в пустоту и снова вытащила книгу, в которой красивым почерком было написано посвящение: «Я — раб моих таинственных, необычайных снов…»

       Светлана вернулась с книгой к кровати, положила ее под подушку и залезла под одеяло. Не осталось сил бодрствовать, но и не хватало сил заснуть. С тяжелым вздохом княжна закрыла глаза, снова вытащила книгу и опять наугад открыла страницу. На сей раз ей выпало следующее предсказание: «Не ведаю, восстать иль покориться, нет смелости ни умереть, ни жить… Хочу любви — и не могу любить.»

       Княжна во второй раз убрала книгу под подушку и в очередной раз попыталась самостоятельно справиться с замком колье, но снова ничего у нее не вышло. Серебряное колье осталось на шее, а книга волшебным образом вновь оказалась в руках.

       — Все — хватит, Зиночка! — сказала Светлана сама себе и в то же время вслух. — Я и так знаю, что беспощадна моя дорога, она меня к смерти ведёт. Но люблю я себя, как Бога, — Любовь мою душу спасёт.

       Она ещё раз посмотрела на свое запястье с запёкшейся капелькой крови и сказала последнюю строчку четверостишия, которая не поместилась на руке спящего графа фон Крока: «Ничего не знаю. Я тихо сплю». И добавила от себя: Дура!

       Теперь закрыть глаза и надеяться, что во сне не придётся пережить все заново:

        — Ночь. Улица. Астория… — шевелила губами княжна, ловя языком горькие слезы.

       Впрочем, «переживать» было нечего в обоих смыслах этого слова: ничего у них с графом не произошло, а что и произошло переживаний не стоило — а что произойдет нынче ночью, за то лишь она одна в ответе будет. Да и отвечать уже будет некому.

       — Спи! — вдруг услышала Светлана из-под кровати голос Бабайки. — Вечер утра мудренее. Может, к вечеру и помирать расхочется.

       Светлана ахнула и свесилась головой с кровати:

       — Не расхочется! Пожила и хватит…

       — Это смотря кому хватит, — волосатые пальцы схватили ее за нос и чувствительно ущипнули. — Тебе хватит, а я с тобой еще не нажился, — Бабайка влез на кровать и уселся по-турецки. — Сама посуди, что мне за выгода от твоей смерти: меня в деревню отправят, а родитель у меня тяжел на руку и скор на слова. Пряниками его лишь гвозди в половицы заколачивать, а я печатные люблю или на худой конец фрукты глазированные…

       — Стащил все же! Уж я тебя! — замахнулась на него княжна, и хоть Домовой знал, что не имела она намерения ударить его, се же прикрыл голову руками.