— Дай я репку в мешок положу. Авось не съест по дороге.

        — Репу?

        Федор Алексеевич вопросительно приподнял бровь и приоткрыл мешок совсем немного, чтобы только овощи могли проскользнуть внутрь, а домовёнок выскользнуть бы не успел.

        — Ну, а чем мы дочь мою кормить станем?

        — Сумеешь приготовить, что ли?

        — Ну что может быть проще пареной репы! Кашу-то я только с княгиней сварить не могу…

        Он махнул рукой, отряхнул от земли перчатки, взялся за второй конец мешка и дружелюбно так обратился к пленнику:

        — Сейчас немного потрясёт, Бабайка, но с князем Мирославом Кровавым тебе нечего бояться. Ну, Федька, полетели, что ли? По Светлане соскучился…

        Мокрые насквозь они в унисон взмахнули руками, и в дождливое тёмное августовское небо взмыли два огромных иссиня-черных ворона. Все любопытные люди уже или ещё спали, поэтому странная картина в виде парящего в небе старого мешка никого не удивила. Да и вообще Санкт-Петербург уже давно ничему не удивлялся.

       Вид, открывавшийся со второго этажа фонтанного дома князя Мирослава Кровавого мог бы быть великолепным, если бы окна в спальнях не были наглухо занавешены плотными портьерами в силу двух причин, первой из которых была русская лень, а второй — кровная ненависть ко всему иноверному. Право же, не стоит тратить драгоценные минуты таких коротких летних ночей на лицезрение того, что неизменно торчит здесь уже второе столетие. А именно городская усадьба, некогда принадлежавшая великому поэту Державину, с которым княжеское семейство опять же некогда было по-соседски на короткой ноге.

       Потому-то князь Мирослав первым узнал про курчавого мальчика, великолепно выдержавшего экзамен в Царскосельском Лицее, который впоследствии и научил князя выражаться по современному красиво, составив для него целые ряды синонимов, даже потрудившись зарифмовать их для более легкого запоминания. Про балду Александр Сергеевич сгоряча, конечно, написал, но с кем не бывает…

       Князь же Мирослав действительно старался и продолжал стараться уже целый век выражаться современным русским языком, но природа-мать его брала свое, и князь временами все же вставлял архаизмы, особенно, когда нервничал… Но кабы не память многовековая, то не спел бы под гусельки Мирослав Сашеньке песнь о Вещем Олеге, пусть не шибко складно вышло, зато правдиво, а рифму поэт сам подогнал — не всем же, право, с ямбами да хореями на короткой ноге быть.

       Ой, отвлеклись на времена дремучие, прошлое столетие, и про вторую причину закрытых окон позабыли. Ненависть к иноверному выражалась у княжеской четы в нежелании видеть римско-католическую коллегию, которая уже аж три четверти века портила внутренние убранства некогда великого дома да вид из окна предводителю петербургской нечисти… Ох, лучше б подле Никольского поселились князья Кровавые… Нет, не кладбища, а собора, под колокольный звон бы засыпали… Но это все были мечты странные, несбыточные, а действительность была суровая, непоправимая…

       Но от этой действительности хоть занавеситься можно было, а другая глаза резала да сердце разрывала материнское. И причиной тому стал другой Сашенька, шаставший в их дом ночь за ночью на правах гостя. Хоть и холодное княжеское сердце было, но любить за пятнадцать лет материнства все же чуток научилось. Хотя поначалу княгиня Мария свято верила, что позабыла светлое чувство за почти два столетия своего замужества. Считала, что крылась в сердце ее мертвом лишь истая ненависть ко всему древнерусскому.

       Но виновата ли была дева неразумная в том, что ложью для нее обернулась мудрость древняя народная. Не слюбился ей да не стерпелся муж нареченный — богатырь русский, разменявший восьмое столетие, когда ей семнадцать лет еще не минуло. Из монастыря умыкнул ее перед самым постригом, когда она уже молиться бросила о спасении. Поделила мать-настоятельница с тёткой ее все, что родителем было завещано. Откуда ждать помощи? Не от Бога вестимо… Другой Спаситель явился. На погибель.

       Научила жизнь супружняя княгиню одной важной истине — коль не загорелось сердечко девичье при виде суженого, то так постылым муж и останется… Так что совсем плохи стали дела домашние, и не завесить глаза вуалькой новой у Пуарэ купленной, когда вот оно черным по белому печатное слово в грудь бьет… Знает, кому строки рифмованные посвящены. Дочери ее, Светлане. В страшном сне не желает она княжне смерть из рук мужа принять. От человека уйти можно, а с упырем век мучиться не перемучиться. Нарочно устраивала княгиня в Фонтанном доме литературные салоны, нарочно не закрывала свои бледные ноги — не для того, чтобы стихи о ней писали, а чтобы другого поэта, смертного, для дочки присмотреть. Выбрать мужа достойного и отправить молодых за тридевять земель, в Италию, подальше от нечестивого петербургского сброда век свой доживать в достатке и спокойствии.

       Этой ночью спокойствия не было и в помине. Слишком острый был у княгини слух. Услышала она приказ мужа, вздохнула тяжело, а потом насторожилась: дверь парадной слишком уж тихо хлопнула, и Федорушка, тот вообще на шепот перешел… Не к добру все это было. Федорушка ни с кем обычно не церемонился. Черная у мерзавца душонка еще при жизни была, коль верить летописям, а что ж им не верить-то… Волосы его заинтересовали! Да кто ж в это в здравом уме поверит!

       Княгиня Мария как была простоволосая да в шелковой ночной сорочке со сна, так и метнулась к окну и дернула вверх портьеру, а после перепалки с Федорушкой дождалась, когда тот один в приемной останется и спустилась к нему все еще неприбранной. Вошла, не постучав.

— Федор Алексеевич, у меня к тебе неотложное дело имеется, — проговорила она, глядя в его бесстыжие глаза. — Слетай, прошу тебя, через Фонтанку и Екатерининский…

       Княжеский секретарь не шелохнулся. Даже губами почти не шевелить для ответа:

       — Не гневи Мирослава, Машенька. Не гневи, милая. И меня не утруждай дурными поручениями. Никогда не состоял у баб на побегушках и впредь не буду. Ступай и развлекай мужнего гостя, как умеешь. Хорошо развлекай нетопыря этого, поняла?

       Княгиня вскинула голову.

       — Что удумал, Федор Алексеевич? — спросила она сухо.

       — Удумал, как отвадить Сашеньку от нашей княжны.

       — Как?! — взвизгнула княгиня и метнулась к креслу.

       Чуть ли не на колени упала перед княжеским секретарем, а потом собралась и приняла строгий вид, позабыв про то, что в неглиже явилась в приемную.

       — Не твоего ума дело, Машенька. Ступай развлекать трансильванцев. Остальное я сделаю сам, а коль помощь понадобится, позову пренепременно. Ступай! И ни слова мужу.

       — Могила.

       — Могила нас не исправит. Ступай, Машенька! И смотри, чтобы чарки полными были. Мирослав уже распахнул перед гостями двери…

       — Слышу.

       Те трое вошли в большую и светлую в период белых ночей гостиную. На распахнутых настежь окнах лёгкий ветерок колыхал прозрачные занавески. И не скажешь, что это было логово нечисти. Раду Грабан сразу заметил в углу рояль, на котором были разбросаны ноты, и перебираемые ветерком листы для музыкального уха оборотня шуршали так приятно, что тот обнажил четыре волчьих клыка, но тут же смущённо сжал губы.