Не первый раз говорил такое. Давно дело было, давно… Сейчас с лавки не вскочить, а тогда легко еще было…
Вскочил, словно уходить собрался. Да разве уйдешь от Туули, пока та сама не отпустит.
— Так и ты не русский будешь, сынок. Про отца забыл? Да что им от рабыни рождён? И как от расправы вас с матерью спасла, укрыв в своей землянке, тоже позабыл?
Помнил, никогда не забывал, да только всё добро, что финкой сделано было, всё в миг единый перечеркнулось, когда отказалась она принять корзинку со спящей живой девочкой. Сел Мирослав обратно на лавку, нож из-за пояса достал и в стол воткнул меж собой и ведьмой.
— Совсем ссохлась, карга старая, — сказал уже и не злобно вовсе. — Мож помирать собралась? Так скажи. Чем могу, пособлю…
— Не торопи меня, родимый. Там меня, как и тебя, не ждут. Но что о здоровье справился, сердце греет.
— Ну вот и славно! Хоронить тебя и мне не с руки. Куда хаживать стану? Одни мы с тобой. Что мне, что тебе приткнуться некуда…
— Уж дом городской тесен стал… — начала Туули ворчливо, но по-доброму.
— Не береди душу, — в голосе Мирослава доброты больше не слышалось.
— Говорила тебе, не женись на Машке своей, не женись… Одна жена свыше дана, вторая ножом в сердце войдет. Так не послушался…
— Что так постыло было, что этак. Какой палец не укуси, все одно — больно… Не гони… Одно младенца спасла, не дала мне варяжский меч узнать, а другого на клык насаживаешь? Нехорошо…
Финка тоже серьёзной стала, на нож глядит — хорошо засел, самой костлявыми руками не вытащить, не прогнать сынка приблудного.
— Ты с матерью был.
— Да, в матери ты уже не годишься, но бабка ты хоть куда…
— Ничего для него делать не стану…
Мирослав вскочил, оперся на стол и навис над ветряной ведьмой.
— Для меня делай! Федьке Светлана не нужна… Он у нас без роду-племени. Мне нужна!
— Третьей женой обзавестись решил? — усмехнулась зло Туули.
— Тьфу ты, ведьма! — сплюнул Мирослав и сел обратно на скамью. — Как дочь выращу. Не получилось из Машеньки жены, так может матерью хорошей станет…
Отвернулся от финки, на дверь смотрит, но не уходит. Сердце прихватило, ноги затряслись.
— Не слышишь, не слышишь… — зашипела змеей ведьма. — День дуют ветры, другой, третий дуют, а не слышит дуб мой… Убери нож свой, сынок. Я и так без без любви живу все время…
— То-то любовь тебе нужна… — прищурился Мирослав.
— От кого нужна, тот не дает, а кто дает, пущай себе оставит. Муж хороший пытает нрав жены, муж плохой исправляет…
Мирослав вскочил и выдернул нож.
— Сам выращу, без тебя… — и шагнул к земляным ступеням.
— Неси корзину. Что ж на холоде дитя держишь, злыдень…
Князь обернулся:
— А у тебя, пусть и натоплено, так мороз все едино до костей пронимает.
— От холода мазь у меня сварена, — ведьма поднялась и, тяжело ступая, поплелась к яме, чернеющей в углу землянки. — Из коры дуба, медом пропитанной, девять дней варила… Мажь себя, коль болеть что начнет.
Мирослав точно очнулся. Вскочил с банной лавки — никого нет, ничего нет, а ведь тот узелок достаточно было к груди приложить и отпускало. Надо идти к матери. Возвращаться таким в город нельзя. Развалина, а не предводитель у нечисти нынче…
Князь выглянул за дверь: там ветер не на шутку деревья гнет.
— Бушует старая. А я, дурак, пустил туда Светлану. Надо идти.
Он толкнул дверь. Та снова дала ему по лбу. Поднатужился и все же вышел во двор. Никого. Времени сколько, не понять… Раскинуть руки, оборотиться вороном, полететь… А никак — сразу в сердце болеть начинает. Придется ковылять по-стариковски.
— Куда собрался, Мирославушка?
— Да чтоб тебя!
Дуняша вылезла к нему из-под яблоньки, где сидела в теньке. Вся мокрая. Видно, из колодца недавно выпрыгнула.
— Сбегай-ка к дедушке Лешему, палку для меня попроси, — сказал тихо Мирослав.
— Зачем палка тебе, Мирославушка? На меня обопрись… Куда угодно доведу… Хоть в город!
— До могилы, если только, — буркнул князь, но не отстранился, когда русалка закинула себе на плечо его руку, точно коромысло.
Глава 21 "Не ходите, девки, замуж"
Сашенька никогда не был для Светланы ясным соколом. Он даже не был голубком. Его поэтический псевдоним как нельзя лучше говорил о нем, как о человеке, чем все прочие эпитеты — он был серым. И единственной его отличительной особенностью являлись женские платья, в которые он рядился, когда выходил с дочерью Мирослава Кровавого в свет, то есть в подвал «Бродячая собака». И дело было не в маскараде и не в пристрастии юноши к женским нарядам, а в той простой причине, что он думал и не надумал, как бы еще и чем бы еще выделиться в многоликой — временами яркой, временами безликой — толпе работников пера и печатной машинки, которой у Саши Серого отродясь не было. Все, что у него было с рождения — так это бабские наряды. Его маменька, после негласного развода с мужем, который произошел, когда она находилась в интересном положении, мечтала, чтобы у нее родилась Александра, но родился Александр.
Недоразумение природы мать могла исправить только тем, что взять и обрядить сына в кружева, не стричь ему волосы и обращаться к нему на людях исключительно нежно — Сашенька. Сашенька и вырос девицей — скромной, незаметной, краснеющей между делом… Хотя дел у него никаких не было, то есть ни к какому делу он в сущности не был пригоден и не был приучен — к мужским в особенности, а умение вышивать крестиком и гладью он старательно скрывал даже от княжны. Об этом его умении ведала лишь княгиня — на почве вышивания он и сошелся с ней. Как любила шутить Мария — мы с тобой, голубь мой, на короткой игле…
Про длину его мужской иглы тоже известно было одной лишь княгине, но та держала сию информацию в тайне, даже от мужа. Но имея в доме бывшего опричника с собачьим нюхом на любые дела — государственного значения и личного плана одинаково — роман их высоким штилем писался не долго, а низкий княгине был не нужен, и полюбовничек, отваженный от будуара княгини, принялся обучать грамоте — а по-русски писать он все-таки умел, как и считать до десяти — ее дочь, чтобы иметь возможность хоть иногда, хоть одним глазком подглядывать за прекрасной Марией Кровавой. Ну, а Федор Алексеевич следил за юношей в оба. Сашенька княжескому секретарю не нравился — ему вообще претила любая серость.
