Фридрих сжал руку жены, и Светлана ответила ему таким же крепким рукопожатием, но не повернула головы, продолжая стремиться мыслями туда, откуда она ступила в неизвестность вечной жизни. Он смотрел на ее бледный профиль, на смешно вздернутый нос, на короткие светлые волосы: теперь они так забавно закручивались в бараньи рога у подбородка. И надеялся, что косы сгорели не зря.

Он скользил взглядом по ее вытянутой в струнку спине, затянутой в черное платье-футляр, в которое Аксинья за один день превратила пышное платье восемнадцатого века, собрав юбку забавными складками на манер сосновой шишки. Надевая шляпку, Светлана почти покраснела, когда попыталась отыскать на голове копну волос, чтобы приколоть перья. У русалки волосы снова были до пояса, а вот Светлане теперь следовало учиться делать иные прически.

Прощание вышло скомканным и быстрым. Они лишь успели присесть на дорожку и, вместо молитвы, взглянуть друг дружке в глаза. Пожалуй, впервые за свое недолгое, но такое бурное знакомство все пятеро открыто и дружелюбно улыбались. Упыри летели, а русалка скакала на белом волке, но все прибыли в Будапешт ровно к первому звонку, и Аксинья, потупившись, сунула подсушенные билеты человеку в форме. Отъезжающие не оглянулись, так как верили в завет древних: чем дольше прощание, тем тяжелее разлука. Пусть и такая краткая, по меркам вечной жизни, но оттого не менее тягостная.

Когда стук колес перестал доноситься даже до чуткого вампирского уха, графиня фон Крок резко развернулась и потянула мужа прочь от железнодорожных путей, в толпу людей, в свет электрических фонарей, разбавленных теплым летним дождем. Они шли молча, будто считали шаги, и прошли кварталов шесть, прежде чем замерли посреди пустынной улицы. Они воззрились друг на друга мокрыми из-за стекающего с ресниц дождя глазами.

Молчание давило, но слов, способных унять тоску и тревогу все еще не достаточно повзрослевшей Светланы, граф не находил. Прошло еще одно мучительное мгновение, прежде чем он вывел руку из-за своей спины и мягко опустил на затянутую шнуровкой талию жены. Светлана тут же рванулась к нему и упала на стянутую черной жилеткой грудь. Фридрих мягко провел рукой по ее вздрагивающей спине и так ничего и не сказал.

Слова утешения не находились, потому что не были нужны. Теперь и Светлана знала, что перед своими воспоминаниями вампиры, как и люди, бессильны. И не обязательно Фридриху было признаваться, что ему до сих пор не становится тоскливо в эту летнюю пору, когда наливаются соком ранние яблоки, вкус которых он помнит, но уже никогда не вкусит вновь.

— Идемте! — вдруг абсолютно спокойным голосом сказала Светлана, отстраняясь от мужа.

Легкий взмах бледной руки смахнул с изумрудных глаз и дождинки, и слезинки. Светлана коснулась черной шляпки, словно хотела убедиться, что ту не сорвало ветром, и сделала шаг от мужа, чтобы раскинуть руки.

— Ты помнишь дорогу… — начал было граф вопросительно, но голос его затух до окончания фразы.

Светлана, не опуская рук, обернулась к мужу, и губ ее коснулась легкая улыбка, которая словно окрасила бледные щеки стыдливым румянцем.

— Я помню дорогу домой, — произнесла графиня фон Крок.

И в тот же миг сквозь свет фонаря в черноту неба взметнулась сизая голубка. Через долю секунды рукава черного пиджака превратились в огромные перепончатые крылья и, полностью закрыв круг фонаря, погрузили улицу во тьму. Но лишь на мгновение — и вот уже две птицы понеслись сквозь мириады мелких дождинок туда, где серебрились мокрые шпили старого замка.

Живой слуга исполнил работу оборотня — растопил в гостиной камин и опустил на медвежью шкуру медный поднос, начищенный до блеска, словно древний щит. На нем стояли два хрустальных бокала в форме колокольчиков и ковшик с темной жидкостью, по поверхности которой плавали ароматные пряности.

Графиня уселась в кресло, закинула ноги на оттоман и укуталась в пуховый платок, в который три года назад заботливо завернула череп. Граф присел у ног жены, осторожно, чтобы не расплескать кровь, приподнял ковшик за длинную ручку и сунул в камин, где его тут же жадно облизало пламя.

— Фридрих, почему мне так грустно? — спросила Светлана.

Граф продолжал смотреть на беснующийся в очаге огонь.

— Потому что ты любишь не только меня… Но я счастлив, что и для меня в твоем сердце нашлось место.

Граф быстро разлил по хрустальным бокалам кровь, обжигающую, напоившую воздух гостиной одурманивающими разум восточными ароматами и такую же живительную, как сказочная живая вода. Светлана заулыбалась. Ее муж так и остался сидеть на медвежьей шкуре, только теперь гладил свободной рукой ее затянутую в плотный черный чулок ногу. Фридрих медленно потягивал кровавую жидкость и смотрел поверх бокала, как играет на бледном лице дорогой жены золотистый отсвет семейного очага.

— Я должна буду уехать через месяц, — едва слышно прошептала Светлана, продолжая касаться губами пустого бокала.

— Я это знаю. И принимаю.

Фридрих выудил из бледных пальцев жены бокал, ловко подбросил оба хрустальных колокольчика над головой, и те, столкнувшись в темноте, блестящим звездопадом посыпались в пожирающее пламя камина.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— На счастье! — тихо в унисон сказали супруги и улыбнулись друг другу все еще немного грустной улыбкой.

Фридрих стащил перчатки и, швырнув их в свое пустое кресло, стиснул длинными пальцами такие же длинные пальцы жены. Светлана смотрела на него яркими глазами, в которых зажглись полюбившиеся ему озорные огоньки. Он распрямил пальцы бывшей княжны, один за другим, поднял обе руки к лицу и осторожно поцеловал, один за другим, все десять.

— А теперь закрой глаза, — севшим голосом попросил Фридрих, и Светлана покорно исполнила просьбу мужа.

Он осторожно потянул ее к себе за запястья, заставив соскользнуть с кресла на медвежью шкуру. Руки его коснулись холодных, с отсветом пожара, щек, и граф фон Крок с радостью нашел ожидающие его поцелуя губы.

Рядом мерно тикали часы, отсчитывая бесконечные секунды вечного бытия, которое способна скрасить лишь тихая домашняя любовь, потому что неистовая страсть только разрушает то, что и так едва теплится в остывших навечно телах. Но Фридрих и Светлана сумели взрастить в своих мертвых сердцах ту любовь, о которой не жалко писать кровью.

Конец