— Дура! — как удар кнута прозвучал тихий мужской баритон.

Ответом стало тихое всхлипывание.

— Да как же можно обрекать себя и того, кого любишь, на сорок лет одиночества?!

Федор Алексеевич взял Светлану за локоть и потянул за собой.

— Не одиночества, — тихо отозвалась графиня фон Крок. — У меня будет много дел, время пролетит незаметно, и потом… Потом он может приехать раньше, потому как поймет, что для меня очень важно сносить все невзгоды моего Отечества вместе с русским народом.

— Дура! — повторил все так же тихо, но еще тверже Федор Алексеевич. — Дура, потому что считаешь, что мужчина способен оценить то, ради чего его бросили. Поверь, мы не ценим даже того, что бросает женщина ради нас. Я верил, что ты пойдешь к нему, у тебя же в кармане лежит билет на поезд!

— Вы ведь специально подложили его мне? Вы меня проверяли? Ну так вот, я прошла вашу проверку, Федор Алексеевич.

— Дура! — теперь уже совсем громко выкрикнул Басманов и резко развернул внучку, чтобы быть с ней нос к носу. — Самое ужасное, что ты свято веришь в свою правоту.

— Вы просто не понимаете…

Светлана тряхнула плечами, но вырваться из цепких черных когтей оказалось делом невозможным даже для упырьши.

— Да, я не понимаю, — процедил ей в лицо прадед. — И он…

Федор Алексеевич махнул рукой в сторону убегающей вдаль железной дороги.

— Он, твой муж, тоже не понимает. И твой отец не понимает… Никто не понимает, но ты одна права… Дура, просто дура… Если тебе плевать на него, то почему стояла тут и ревела, а?

— Мне не плевать на Фридриха! — чуть не плакала Светлана. — Но Русь я люблю больше!

— Дура! — уже орал на внучку Басманов. — Русь давно нам не мать, а мачеха! Она никогошеньки не любит! Да и любить скоро некого станет! Хоть на костях пляши!

— Вот и будет упырям пир на весь мир! — выкрикнула Светлана сквозь слезы и сверкнула своими кошачьими глазами. — Без тебя тошно, тошно, тошно… Как снести это, скажи?

— А нечего сносить! Сумела долететь сюда, голубушка, так и на ближайшей станции поезд нагонишь. Вон, за мужьями в Сибирь едут, а ты в Трансильванию не можешь!

— Не должно мне.

Светлана с вызовом смотрела на прадеда, но тот прекрасно видел, как блестят от еле сдерживаемых слез ее глаза, и потому запел:

— Моя душечка, моя ласточка, взор суровый свой прогони. Иль не видишь ты, как измучен я?! Пожалей меня, не гони! — оборвал он дешевый романс.

Светлана поджала губы, а потом оскалилась на манер княгини, и Федор Алексеевич даже вздрогнул, впервые увидев клыки внучки. Графиня фон Крок отказалась от поданной руку, взглянула на круглый циферблат часов и стала медленно спускаться в здание вокзала, не отрывая взгляда от пола. Протяжно скрипнула дверь, словно чей-то стон, а потом дерево громко хлопнуло о дерево. Следовало идти вперед с надеждой, что впереди их ждет долгожданная встреча. Пусть и через долгие сорок лет.

Граф фон Крок перевернул листок настольного календаря и вздохнул. Три года и три дня прошли со дня его свадьбы с княжной Светланой Кровавой. Вот уже три года, как он вернулся один в свой трансильванский замок из холодного серого Санкт-Петербурга с теплящейся надеждой, что жена одумается и последует за ним. Он опустил руку на аккуратный стеклянный шарик, в который заключил высушенную веточку полыни. Рядом злорадно блеснули глаза черепа. Раду сказал, что рабочий кабинет напоминает теперь женский будуар — не хватало только надеть на череп шляпку, но граф не злился на оборотня — понимал, что мальчик за него переживает, хотя переживать ему было некогда.

Раду Грабан разрывался между замком и озером, куда постоянно сбегала от домашних забот маленькая Аксинья. Девочка то хохотала в объятьях мужа, то наматывала ему на шею веревку и на двадцать узлов привязывала к дверному кольцу. Проказница знала, срывать с петель двери очеловеченный зверь не станет и пока тот сидит на привязи, она вдоволь наплещется в озере. Когда домочадцы призывали ее к порядку, Аксинья пожимала худенькими плечиками и в голос заявляла, что русалка не может вечность мокнуть в чугунной ванне!

Обычно их злоключения граф и описывал в письмах к жене, разбавляя сведениями о погоде. Светлана просила писать пореже, потому что у неё из-за большого наплыва раненых совсем не остаётся времени на ответы. Сначала он отправлял ей письмо раз в месяц, потом начал писать одно письмо в два месяца, а сейчас разум подсказывал ему, что можно вообще прекратить переписку, потому что ни одного ответа за полгода он так и не получил.

«Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны…» А он давно не юн… Три тома из собрания сочинений солнца русской поэзии уже третий год лежали у него на столе, как и маленький томик стихов Тютчева — злорадный свадебный подарок князя Мирослава. Каждый вечер Фридрих просыпался с тютчевским заклинанием на устах: «День пережит — и слава богу!». Он даже научился не вздрагивать при слове «Бог».

Граф убрал руку с шара и взял чистый лист бумаги. Да, трехсотлетнему вампиру не следовало так сильно влюбляться… Сначала Фридрих хотел поставить в верху листа дату, но в итоге решил ограничиться месяцем — июнь 1916-го года. Трансильвания. Замок графа фон Крока. Он помедлил мгновение и вывел красивым почерком, как всегда — Дорогая жена, потому что так и не придумал для Светланы фон Крок ласкового прозвища. И задумался.

Писать было не о чем. Последнее время молодые не ссорились. И ему не хотелось выяснять истинную причину их перемирия. Писать о войне граф не хотел — волею географии они с женой оказались во враждующих лагерях. Фридрих следил за всеми передвижениями Антанты и очень сокрушался о потерях русских, особенно сейчас, когда союзники кинули их на врага как пушечное мясо. Впрочем, шутил Раду шепотом, когда Аксинья сбегала на озеро, окопы в три метра рыть научились — отличные могилы получаются…

Граф скомкал лист и бросил в корзину для бумаг. Нет, хватит! Он ничего писать не будет, раз у сестры милосердия нет даже минутки на ответ. Он часто перечитывал письмо, в котором было всего две строчки: я на фронте, лечу раненых, крови не боюсь. Да, крови она теперь точно не должна бояться… Иные письма вспоминать не хотелось.

«Вы оказались правы, Фридрих. Полынь вовсе на меня не действует. Да что трава, надо мной даже молебен совершили, как над новопреставленной, но я и тогда не проснулась! Наши люди успели спрятать меня в три мешка из-под муки и в другой вагон перетащить, пока поп на минуту отвернулся. Смех и грех, Фридрих! После отпевания меня стали днём в сундуке запирать, так что я теперь калачиком сплю, и больше всего на свете мне хочется хоть раз поспать в кровати, как живой…»

В другом письме чернила оказались размытыми: «Фридрих, им ампутируют ноги, а они поют… За что же нашим богатырям такое… Я думала, что я сильнее, но я плачу при виде крови…»

Граф снова потянулся к листу, чтобы впервые за три года переписки спросить или, вернее, попросить о встрече. Пусть даже на фронте. Но не успел он взять ручку, как обернулся на странный скрежет за окном. И тут же вскочил из кресла, чуть не опрокинув его. За стеклом он ожидал увидеть летучую мышь. В крайнем случае ворону. Однако на каменном выступе сидела маленькая голубка. Не может быть… Светлана!

Фридрих щёлкнул задвижкой, и голубка тотчас вспорхнула с окна, но не улетела, а зависла в воздухе, будто и вправду ждала, когда граф распахнёт для неё окно. Фридрих отступил, но голубка не влетела в башню. Тогда он протянул руку, и она тут же села ему в ладонь.

— И что теперь? — спросил граф по-немецки, до конца так и не оправившись от удивления.

Тишина была ему ответом, даже не воркование. Фридрих осторожно взъерошил пёрышки. Однако голубка продолжала смотреть ему в глаза молча — с какой-то грустью. Или же ему это только показалось…

— Неужели вы хотите, чтобы я?..

На этот раз вопрос графа прозвучал по-французски. Фридрих размахнулся, но так и не смог швырнуть голубку о каменный пол. Он виновато улыбнулся, заметив, что голубка в страхе вся сжалась. Продолжая держать птичку в правой руке, левой Фридрих достал из шкафа сборник русских народных сказок и быстро пролистал его. Счастливая улыбка скользнула по его лицу — осталось только выпрыгнуть в распахнутое окно. Отсчитав пять шагов, он обернулся к башне и поднял руку с голубкой к самым глазам. Осторожно двумя пальцами взял за крылышко, стараясь не поцарапать острыми ногтями, и произнёс уже по-русски: