Посмотрела на него княжна долгим пронзительным взглядом, и он вздрогнул всем своим мертвым телом.

       — Не зря говорят, — произнесла она тихо. — Страшись любви. А нелюбви еще больше бояться следует. И у Бога ответ искать не стоит. Князь вон по монастырям долго хаживал, ответ искал, а нашел сначала Басманова в монастырской тюрьме, а потом послушницу Марию… И где был в это время Бог?

       Граф отвернулся, повесил голову и опустил плечи.

       — Бог везде, — проговорил он, глядя в темные половицы. — И нигде. Я его не видел. А если он видит нас, то ему до нас нет никакого дела. Дело есть одному лишь солнцу, а солнце — это не бог, солнце — это тепло. От него и надо хорониться, от сердечного тепла, от любви… Она убивает…

       — Странные речи мы с вами ведем, граф, — проговорила княжна вдруг своим прежним насмешливым тоном. — Коль разговоры не разговариваются, давайте в ладушки играть, что ли?

       Тут и граф усмехнулся, покрутив над столом ладонями.

       — В ладушки?

       — Да, я все детство с Федором Алексеевичем играла. Это ж так просто: руки сами отскакивают. Он о мои ладони обжигается, а я об него обмораживаюсь. Ну давайте… Что вы теряете? Али проиграть боитесь?

       И даже подмигнула ему хитрая княжна!

       — Полноте, Светлана! Не пытайте силу вашего пояска. А как не поможет? И серебряного на вас ничегошеньки-то нету. Нет, не будет вам ладушек, бесстрашное вы дитя!

       И граф спрятал руки под стол и туда же глаза.

       — Ну, тогда вам на покой пора собираться…

       Он вскинул голову, да так резко, что пришлось схватиться за камзол, чтобы удержать его на плечах.

       — Не усну, — и улыбнулся добро. — Ваша колдунья мало сна мне в кровь намешала. Куда ж мне уснуть с трех глотков?

       — Тогда я над вами поколдую, хотите?

       Светлана игриво склонила голову на бок. На лице ее блуждала странная улыбка: то ли робости, то ли ехидства. Граф сколько ни пытался, так и не смог угадать ее природу.

       — Вы же колдовать не умеете.

       — Я не умею, но у меня есть волшебное одеяло, которое сшили русалки из лоскутков сарафанов, в которых в омут кинулись. Они хранили их долгие годы, а потом решили князю презентовать. Он кутал меня в это одеяло, и я тут же засыпала. Правда, он еще любил читать мне балладу Жуковского, в честь которой и назвал меня. Ну же, укладывайтесь на лавку.

       Граф покорно скинул сапоги и вытянул ноги. Не к двери, лежать лицом под иконами было опасно — а наоборот, головой к двери. И следил за тем, как княжна откидывает крышку сундука, роется в рубахах и достает скрученное валиком яркое лоскутное одеяло.

       — Вот так, — одеяла хватило лишь, чтобы прикрыть грудь. — Вы же не мерзнете, верно?

       — Я — нет, — улыбнулся граф одними губами. — А вы в мокрой рубахе — да.

       — А я пойду на солнышке посижу, обсохну. А потом в пустом овине прилягу. Дворовой не обидится. Ну же, закрывайте глаза… Живо!

       — Вы обещали почитать мне. Где ваша книга?

       — Я же, кажется, сказала вам, что у меня прекрасная память на стихи, — снова кокетничала девушка. — В той книге все равно страниц не хватает. Первых. Там на том столе стоит зеркало с свечою, два прибора на столе. Загадай, Светлана. В чистом зеркала стекле в полночь, без обмана ты узнаешь жребий свой: стукнет в двери милый твой легкою рукою. Упадет с дверей запор, сядет он за свой прибор ужинать с тобою… Вот я и решила погадать. Только ко мне мертвец сразу вошел, когда я еще и в зеркало не взглянула. Получила я тогда, вместо жениха, трепку от Федора Алексеевича за порчу книги…

       — Аж странно от него ждать такое трепетное отношение, пусть даже к бумаге, — перебил граф.

       — Знаете, — насупилась девушка, и он даже испугался, что Светлана сейчас с соседней лавки поднимется и уйдет. — О мертвых либо хорошо, либо ничего — все остальное: сплетни и доносы. И некоторых, да будет вам известно, смерть облагораживает. Если пропорционально смотреть, то он на тот свет людей при жизни больше отправил, чем после смерти… Да, с живым бы я с ним встретиться никому не пожелала, но сейчас он ничем не хуже вас, а может быть даже лучше, — добавила она уже с вызовом.

       — Прошу простить мне мою бестактность, — с улыбкой проговорил граф. — Больше ни слова не скажу ни про вашего отца, ни про вашего прадеда. Божиться не буду. После нашей беседы вы вряд ли в такие клятвы поверите. Так что же было после гадания?

       — Вот Светлане мнится, что под белым полотном мертвый шевелится…

       — Погодите, Светлана, уже и не шевелюсь я почти. Лишь губами могу двигать. Бросьте свою колыбельную. Скажите лучше, кого себе нагадали? Ни в смерть не поверю, что не гадали после!

       Светлана вскинула голову и снова набок свесила с игривой улыбкой:

       — Гадай не гадай, а отдадут, не спросят. Без родительского благословения из дома не сбегу… Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье, — пропела она, — а остальное в балладе и не важно… Спите, а я пойду уже…

       — Светлана…

       — Вот же напасть! Да спите уже, но чутко… Чтобы вас здесь не придушили.

       — Да пусть бы и придушат. Души-то нет…

       — Спите… Спите… Бездушный вы мой душегубец.

       И Светлана на цыпочках пошла к двери, и граф больше не позвал ее. Сон под лоскутным одеялом оказался смертельно глубоким.

       «Рассвет уж близится, а Олечки все нет», — повторял, как заведённый, Фёдор Алексеевич второй час. И уже даже дорожку протоптал от входной двери до спальни бывшей курсистки. Окна крохотной комнатки выходили во двор, на котором ничего интересного не было. Да и ничего не было, кроме балагана, где жили тахи и зебры. Впрочем, интересовать они могли лишь любопытных соседей, но соседи, сколько ни были любопытны в силу того, что жили по соседству с нечистью, так и не нашли никакой лазейки во двор Фонтанного дома. Мирные же, менее любопытные, горожане и слыхом не слыхивали никакого ржания, потому что тахи и зебры были приличными лошадьми и без повода не ржали. Повод же они получали, лишь когда их запрягали в княжеские экипажи, но смеяться над хозяевами, как известно, дело неблагодарное, так что жительницы балагана были особами выносливыми, незаметными и немыми.

       Впрочем, даже ржи они во всю глотку, то Олечке Марципановой не было бы до них никакого дела. В силу некоторых причин она запретила себе любопытничать вообще. Впрочем, окно в ее камере намертво заколочено было совсем по другой причине, по любовной: здесь часто дневал княжеский секретарь. А совместным ложем им служила старая лодка с пробитым дном, которую притащили с Фонтанки — доски насквозь провоняли рыбой, и этот запах убаюкивал Олечку лучше всяких ласк, а в арсенале упыря имелось довольно притирок, чтобы скрыть дневные грешки от тонкого нюха княгини Марии.